Он взял свою шпагу, обнажил ее — еще миг, и все кончено; но одна мысль удержала его руку: он еще не исполнил своего долга; он без того не может расстаться с землею. Он должен признать своего сына, объяснить ему все, дать ему всякую возможность безмятежного счастия, в вознаграждение за лишения, которым его подвергнул. Он должен смыть позор, которым покрыл память своей жены. Он исполнит все это, написав письмо к своему сыну. Тяжела его обязанность, но он не умрет, не совершив того, чем обязан жене и сыну.
Он положил шпагу и взглянул на часы. Три четверти двенадцатого — через час он будет свободен расстаться с ненавистною жизнью. Он раскрыл свой портфель, вынул из него чернильницу и связку бумаг, положил их на стол и придвинул кресла. Он отыскал в бумагах свое завещание, просмотрел его и, запечатав, надписал на пакете: «Мистеру Роперу, душеприкащику Вальтера Физвальтера, баронета».
Потом он начал письмо к сыну. Долго писал он, потому что должен был объяснить ему все. Он заключил его выражением полного удовольствия своего, что сын его нашел себе такую милую, любящую жену, с которою навеки будет счастлив. Он заклинал его дорожить супружеским согласием, как первым, единственным счастием жизни и указывал ему, в предостережение, на свою судьбу.
Он сохранял еще свою решимость расстаться с жизнью; но час размышления проведенный за письмом, несколько утишил его отчаяние, и даже какая-то любовь к жизни невольно высказалась в тех задушевных выражениях, которыми он хвалил счастливую супружескую жизнь сына и благословлял его любящую жену.
О, если б это милое существо было подле него, быть может, он оставил бы мысль о смерти; но теперь он был непоколебим. Он запечатал письмо, вложил в пакет и скорбную исповедь несчастной своей жены. Он делал адрес, как послышался странный шорох, и он поднял глаза.
Какое видение явилось ему! У окна, в лучах месяца, стояла женщина в белом саване. Саван покрывал ее голову, но лицо было открыто. Оно было мертво; глубоко ввалились безжизненные глаза. Он узнал это лицо, эти глаза, устремленные на него. Он хотел заговорить с видением, но язык его был нем.
Тихо подошло видение к его столу, указало на шпагу и торжественно покачало головою, как бы запрещая ему самоубийство. Потом, так же тихо, оно пошло к темному алькову и исчезло в глубине его.
Тут только возвратились к нему силы. Он вскочил, крича «лэди Джуга!» и бросился за нею; но из глубины алькова явилось ему другое видение, еще более ужасное.
Мрачная фигура мужчины, с кровавою раною на груди, стояла перед ним, устремив на него взор — но не мщения, не гнева, а сoстрадания.
Он упал на колени.
— Простите меня! простите! — вскричал он: — клянусь остаться в живых, чтоб посвятить свою жизнь искуплению зла, мною сделанного!
Видение исчезло. Снова тиха и пуста была таинственная комната.
VIII. Бэбби Бэссингворн
Если вы хотите видеть Бэбби в полном блеске ее красоты и очаровательности, вы должны посмотреть на нее, когда она скачет верхом, преследуя лисицу.
Огнем горят тогда выразительные глаза Бэбби, ярче становится румянец щек ее, торжествующая улыбка играет на ее губах. Как легко, свободно, смело сидит она на горячей «Цыганке»! как послушно повинуется ей гордое животное! Со времен Дианы не было такой прекрасной, страстной и искусной охотницы, как Бэбби.
Можно позавидовать сквайру Монкбери, что у него такая племянница. Много было искателей, желавших овладеть этим сокровищем; но напрасны были их усилия понравиться. Сэр Джон Гробхэм получил решительный отказ; тот же ответ был и молодому Чипчезу; тот же ответ и полковнику Клотворти, который грозится с горя застрелиться. Но никто из них не хочет покинуть своих надежд; они продолжают неотступно ухаживать за гордою красавицею, неотступно увиваются около нее. Часто они готовы поссориться между собою, но сквайр успокоивает их взаимную ревность, говоря, что ни один из них не предпочтен другим.
Бэбби — гордость и радость сквайра. Она будет и его наследницею; потому-то все молодые помещики Эссекского Графства состоят или хотели бы состоять в числе ее женихов. Нельзя исчислить, сколько стаканов кларета Гробхэм выпил за ее здоровье, и с каждым стаканом он вздыхает все громче и печальнее, пока, наконец, свалившись под стол, не забывает своего горя. Клотворти прозою и стихами прославляет ее в своем клубе, и вдруг, пресекая поток красноречия, вынимает пистолеты и уверяет, что в сию же минуту прекратит свое горькое существование. Никто его не останавливает, потому что это повторяется каждый вечер. Юный Чипчез не так скорбен, потому что утешается, думая о своих личных преимуществах над соперниками, и надеется восторжествовать. Мы можем уверить его, что надежды очень часто бывают обманчивы.
Не одни молодые сквайры без ума от Бэбби. Уилль Крен, главный стремянной, приходит в восторг, когда Бэбби ему улыбается; Том Дин, его помощник, также бывает наверху счастья от ее улыбки; даже угрюмый старик Поль Флитвик преклоняется пред очаровательною охотницею. Все, старые и молодые, щеголи и простолюдины с восхищением слушаются приказаний ее серебристого голоса. Но наше знакомство с прекрасною охотницею начинается не на охоте; наша история происходит во время сильного рождественского мороза, и, к общему сожалению в доме сквайра, об охоте нельзя и думать. Одна отрада остается в такую неблагоприятную погоду — заботиться о благосостоянии собак, чтоб они готовы были к лучшему времени. Этим и занимается почтенный сквайр с милою своею племянницею.
Вот она. Действительно очаровательная девушка. Румянец здоровья покрывает щеки; карие глаза светятся беспечною веселостью; густые каштановые волоса рассыпаются бесчисленными локонами, столь привлекательными для Гробхэма, что он клянется, что не пожалел бы тысячи фунтов за один из них, и стал бы до конца жизни носить его в медальйоне на груди. Бэбби несколько загорела от солнца — ведь она вечно на чистом воздухе — но этот загар чрезвычайно идет к ней. Так думает и Чипчез, а он хороший судья в подобных делах. Черты ее лица не совершенно правильны, но ни один скульптор не мог бы изваять ничего столь прелестно-кокетливого, как ее вздернутый носик, как ее подбородок с легкою выемкою, как ее полные, свежие губки. Бэбби высока, тонка, стройна, гибка. Дивно идет к ней темно-синяя амазонка, шитая серебром.
Она стоит середи двора. Перед нею проводят собак, и она рассуждает о них с Уиллем Креном и Полем Флитвиком. Но вот часы на башне пробили девять; пора идти завтракать. Но где же дядя? Она его не видала все утро. Что с ним? Она знает, что вчера он воротился очень поздно; быть может, он выпил лишний стакан пунша и теперь нездоров? Уилль Крен успокоивает и вместе удивляет ее своим ответом:
— Сквайр ныне встал очень рано. Он в седьмом часу утра пришел на конюшню и послал трех верховых: одного за доктором Сайдботтомом, другого — за мистером Ропером, третьего — с письмом к доктору Плоту, старику-джентльмену, остановившемуся в «Золотом Окороке».
Тут подходит толстый дворецкий, мистер Мосскроп, и докладывает, что сквайр не может явиться к завтраку в столовую: он будет завтракать в своем кабинете; о своем здоровье он просит мисс Бэссингборн не беспокоиться: у него только легкая головная боль, которая теперь проходит; но ему нужно пересмотреть бумаги по важному делу и ему нельзя их оставить. Если приедут гости, два джентльмена, которых он приглашал вчера, то он просит мисс Бэссингборн принять их.
— Кто ж такие эти джентльмены? — спрашивает она.
— Сэр Джильберт де-Монфише и капитан Джоддок.
— Вот и едут, верно, они, — заметил Уилль Крем, — я слышу лошадиный топот. Ну да, это они: вот выезжают из аллеи. В малиновом плаще — это сэр Джильберт, а высокий мужчина в синем — верно, капитан Джоддок.
— Какая скука! Что я с ними стану делать? — с досадою говорит Бэбби, — дядюшка всегда так делает: приглашает к себе гостей и оставляет меня скучать с ними. Но что ж делать? прогнать их нельзя.