Свободу, очень относительную, которой Гегель умел так же ловко пользоваться, как Альтенштейн, действуя по взаимному согласию, по договоренности или взаимному умолчанию, а точнее сказать, в рамках согласия идеологического.

Свойственные Гегелю находчивость и такт в действительности проявились и в истории, которую можно назвать «случаем Галлера»: в ней видно, как умел Гегель пользоваться непредвиденными переменами в религиозной, политической и культурной жизни.

В длинном примечании к «Философии права», добавленном, судя по всему, когда работа над изданием уже достаточно продвинулась, Гегель резко ополчается — целой диатрибой — на Луи Галлера, немецко — швейцарского апологета Реставрации, который оказывал преимущественное влияние на формирование мнений прусского двора.

К. Л. фон Галлер (1768–1854) опубликовал после 1816 г. несколько томов своего «Восстановления политических наук» (Restauration des sciences politiques)[268], бывших политической «наукой» Реставрации. Если задаться вопросом поисков философии Реставрации, найти ее можно здесь, где она таковой и представляется, а не у Гегеля. Никто не отказывает Гегелю, по меньшей мере, в конституционализме, а вот Галлер утверждал, что «слово “конституция” — это яд для монархии, трупное слово (Leichenwort!), чреватое разложением и пахнущее смертью»[269], — и это в то время, когда Фридрих Вильгельм III упорно отказывался предоставить гражданам Пруссии обещанную конституцию. Галлер ратовал за Patrimonialstaat в форме, обретшей более отчетливые очертания в политике Фридриха Вильгельма IV. Он поддерживал и развивал, делая это с примечательной резкостью, все классические тезисы реакции и обскурантизма, и был очень почитаем при прусском дворе.

При этом сам Галлер оказался в очень странном, двусмысленном положении. В 1820 г., когда рукопись «Философии права» Гегеля была почти что завершена, но еще до того, как он ее опубликовал (в 1821 г.), по Западной Европе прокатилась сенсационная новость: «великий бернец», Галлер, только что обратился в католицизм. Ему не помешало торжественное признание перед Большим советом Берна себя исповедующим лютеранство! Вскоре он опубликовал знаменитое «Письмо г-на Шарля — Луи де Галлера его семье для объявления оной о возвращении в лоно апостольской католической римской церкви» с предисловием Де Бональда[270]. В письме Галлер признавался, что тайно в душе уже давно был католиком. Скандал в протестантской стране! В Берлине, столице лютеранства, Галлер незамедлительно превратился в человека, утратившего какую бы то ни было публичную поддержку. Теоретик Реставрации разоблачил себя как отступника и лжеца. Уличенный в клятвопреступлении, он был исключен из Большого совета Берна и эмигрировал в Париж, в котором его с энтузиазмом приняли «ультра». Прусские сторонники Галлера вынуждены были умолкнуть, а Гегель спокойно изобличал галлеровскую «тупость», «ненависть к закону», «лицемерие», и вообще, реакционную сущность, не боясь на тот момент никаких репрессий^[271].

Очевидно, что если бы Галлер не объявил о своем обращении в католицизм, Гегелю не удалось бы так свободно подвергать критике его политические идеи, которые, впрочем, были с воодушевлением подхвачены Фридрихом Вильгельмом IV сразу по восшествии на престол в 1840 г. и открыто им провозглашены в 1842 г.

Так что Альтенштейну нужно было быть настороже, чтобы вовремя прикрывать дерзкие выпады своего находчивого философа.

Шульце

Ступенькой ниже и еще ближе к Гегелю в качестве его непосредственного начальника в администрации располагался директор департамента Высшего образования, советник Йоханнес Шульце (1786–1869), скоро ставший его самым энергичным и деятельным другом. Уроженец Мекленбурга, горячий патриот, лютеранин (даже сделался пастором), человек «просвещенный», он откликнулся на просьбу Гарденберга, примкнув к движению прусских «реформаторов».

К началу эпохи Реставрации он был чиновником в Ханау и с горечью наблюдал судорожные старания суверена Гессе — Касселя восстановить прежние порядки в учреждениях и реставрировать нравы. Уязвленный, он отправился тогда в Берлин, где, как он полагал, открывались другие перспективы.

Очевидно, что он был не революционером в «якобинском» смысле слова, но реформатором, трудно сказать, насколько радикальным. За ним тянулось, как и за Гегелем, беспокойное прошлое. В юности друг Сойме (Seume), несчастного писателя, жертвы княжеской торговли солдатами; Рюккерта, автора «Сонетов в латах»; Синклера, революционера, с которым был близок молодой Гегель. Он также был поклонником Гейзенау, отважного генерала, вдохновителя народной армии.

Шульце был франкмасоном и развернул внутри организации кипучую деятельность: его карикатурно масонские повадки вызвали неудовольствие Гёте, тоже масона^[272]. В свое время Шульце симпатизировал Наполеону, так как ему, хотя и протестанту, покровительствовал архиепископмасон Карл фон Дальберг, которого Наполеон назначил примасом Рейнской конфедерации. В 1808 г. по его настоянию Талейран посетил Веймарскую библиотеку. Именно Гарденберг, познакомившись с ним в 1817 г., рекомендовал его Альтенштейну, последний незамедлительно ввел Шульце в прусскую администрацию в качестве директора департамента Высшего образования.

Про Шульце известно, что он поставил подпись под «Обращением к королю» с требованием конституции, подготовленным Герресом. Несколько раз он навлекал на себя подозрения прусских властей, но все же ему удалось удержаться на своем месте. Шульце завязал дружбу с Гегелем, чьи лекции слушал, он покровительствовал гегельянцам в прусских университетах и принял участие в посмертном издании «Сочинений» философа, взяв на себя публикацию «Феноменологии духа» (1832).

Это был классический тип патриота, человека бескорыстного, либерала в душе и прагматика в действиях, который, отправляя должность прусского чиновника, чиновника высокопоставленного, стремился по мере возможности изменить ход дел.

Со временем он сам подпал под подозрения. Положение Шульце становилось все более шатким, его влияние сокращалось.

Есть что‑то в высшей степени символическое в том, что только Шульце и госпожа Гегель были при философе в последние минуты его жизни.

Гегеля часто упрекали за непомерные хвалы бюрократии, переоценку роли государственных служащих. Но как по- другому он мог воздать бюрократии за то, что от нее получил?

Со своей стороны, король не мог отказать бюрократам в известных доверии и поддержке: благодаря им государство, худо ли, хорошо ли, функционировало, Пруссия богатела, могущество ее увеличивалось, рос престиж. Благодаря бюрократии король превращался в образцового немецкого правителя. Он щеголял в нарядах, сшитых из ее заслуг. Чиновники неизбежно трудились для него, но в то же время и для государства.

Слово «бюрократия» звучит не очень приятно, особенно для французского уха. Но бывают бюрократия и бюрократия. Какими бы ни были изъяны бюрократии, она спасла Пруссию. Гегель это понял и, испытав удовлетворение, зафиксировал.

«Гегель, — насмешливо писал Анри Се в своих “Заметках к философии истории Гегеля”, — видел спасение лишь в бюрократии на прусский манер»[273]. Чему тут удивляться? Задним числом понимаешь, что Пруссии больше негде было его искать: ни у разлагающейся и отсталой феодальной верхушки, ни у отжившей и глупой монархии, ни у только нарождающейся и еще слабой буржуазии, ни у Burschenschaft, студенческого движения, разношерстного, ограниченного, краткосрочного и взбалмошного; и также не у правительства, внутри разобщенного и теснимого другими ветвями власти.