В миндалине — что ждёт в миндалине?

Ничто.

Ничто ждёт в миндалине.

И ждёт там, и ждёт.

В ничто — кто ждёт там? Царь.

Там царь ждёт, царь.

И ждёт там, и ждёт.

Прядь у еврея не поседеет.

И твой глаз — куда ждёт твой глаз?

Твой глаз у миндалины ждёт.

Твой глаз, он ждёт у ничто.

Ждёт у царя.

И ждёт так, и ждёт.

Прядь людей не поседеет.

Пустая миндалина царски синеет.

Прильнув щекой к Никому —

к тебе, жизнь.

К тебе, обретённая обрубком

руки.

Вы, пальцы.

Далеко, в пути,

на перекрёстках, нечасто,

отдых на

освобождённых фалангах,

на

пылевой подушке Однажды.

Одеревеневший сердечный запас:

едва тлеющий

любви, лампады служитель.

Малое пламя половинчатой

лжи пока ещё есть в той

или этой

скоротавшей в бессоннице ночь пóре,

к которой вы прикасаетесь.

Наверху звон ключей,

в дереве

дыханья над вами:

последнее

слово, на вас поглядевшее,

теперь должно остаться и быть наедине.

. . . . . . . . . . . .

Прильнув щекою к тебе, обрубком

руки обретённая

жизнь.

Двудомный^{12}, ты вечен, ты не-

обживаем. Потому

мы строим и строим. И потому

оно продолжает стоять, это

жалкое ложе, — под ливнем

оно стоит.

Иди, любимая.

То, что мы ляжем здесь,

станет перегородкой —: Ему

тогда достанет себя самого, вдвойне.

Позволь ему, он

станет цел из половины

и сноважды половины. Мы,

мы постель в ливне, да

придёт он и насухо нас переложит.

. . . . . . . . . . . .

Он не придёт и насухо нас не переложит.

Растущая

серость камня.

Серый, без-

глазый, ты, каменный взгляд, с тобой к нам

вышла земля в человеческом образе

на дорогах тёмно- и белопустынных,

вечером, перед

тобой, расщелина неба.

Отвергнутое, свезённое погрузилось

за сердечную спину. Морская

мельница стала молоть.

Светлокрылая, ты висела, утром,

между дроком и камнем,

малая пяденица^{14}.

Черны, цвета

филактерий^{15}, таковы были вы,

вы, вторящие

молитве стручки^{16}.

Что случилось? Камень из глыбы.

Кто проснулся? Я и ты.

Речь и речь. Со-звёзды. При-земли.

Нищи. Открыты. Родны.

И куда ушло? В недозвучие.

С камнем и нами ушло двумя.

Сердце и сердце. Тяжко везучие.

Тяжелее став. Легче живя.

Легло в Твою руку:

некое Ты, бессмертное,

на котором пришло в себя целое Я. Вокруг

плыли бессловесные голоса, пустые формы, всё

вступило в них, перемешалось

и отслоилось от смеси

и снова

смешалось.

И числа были

вотканы в

бесчисленность. Одно и тысяча и

то, что шло перед и после,

были больше себя, меньше, вы-

зревшее и

за- и рас —

колдованное, превращённое в

пускающее ростки Никогда.

То, что было забыто, хваталось

за то, что нужно забыть, части земли, части сердца

плыли,

тонули и плыли. У Колумба

без —

временник в глазу, мать —

цветок,

он убил мачту и парус. Всё уходило в путь,

свободное,

тянулось к открытиям,

роза ветров отцветала, лепестки

опадали, мировой океан

цвёл гроздьями, появлялся на свет, в чёрном свете

росчерков диких штурвалов. В гробах,

урнах, канопах^{17}

проснулись детки

Яшма, Агат, Аметист — народы,

роды и племена^{18}, слепое

Д а  б у д е т

связалось в

змееголовые свобод —

снасти —: в

узел

(и пере- и противо- и много- и дважды- и ты-

сячеузел), которым

приплод хищных звёзд

с глазами мясопустных ночей считал в бездне

бук-, бук-, бук —

вы, вы.