Этот подвиг князя Андрея был оценен современниками, почему и попал в летопись. «Отець же его Дюрги, стрыи Вячеслав и братия его вся радовахуся, видевше жива, и мужи отьни (отцовская дружина. — А.К.) похвалу ему даша велику, зане мужьскы створи паче бывших всих ту», — пишет летописец.

Началась осада Луцка, которая продолжалась три недели: «Стоящим же им около города, и не дадущим ни воды почерети», — свидетельствует летописец. Всего же войска простояли у города почти полтора месяца — шесть недель (очевидно, включая то время, в течение которого шли переговоры о мире). Отрезанные от воды лучане вместе со своим князем Владимиром Мстиславичем терпели крайнюю нужду. Однако именно их стойкость не дала возможности Юрию завершить поход победой и, можно сказать, спасла Изяслава Мстиславича.

Сам Изяслав, собрав войска, намеревался было выступить к Луцку на помощь брату, однако этого ему не позволил сделать князь Владимирко Галицкий. Он со своими полками вступил на территорию Волынского княжества и встал «на Полоной» — «межи Володимером (Волынским. — А. К.) и Луческом». При этом галицкий князь не начинал военных действий, не разорял чужой волости и вообще вел себя подчеркнуто миролюбиво, лишь преграждая путь Изяславу к Луцку («розъехае», по выражению летописца). Именно в связи с этими событиями автор Киевской летописи и дал восторженный отзыв о «добром князе Владимирке», который «братолюбием светяся»: «не хотя никому зла», он именно «того деля межи ими ста, хотя е уладити».

Изяславу Мстиславичу так и не удалось прорваться к Луцку. Пришлось обращаться к Владимирку — теперь уже его прося о посредничестве в переговорах с Юрием. «Уведи мя в любовь к строеви моему и своему свату Дюргеви, — с такими словами Изяслав послал к галицкому князю. — Яз в всем виноват перед Богом и пред ним».

Итак, Изяслав Мстиславич признавал себя виноватым перед дядей. Показательно, однако, что от «новгородских даней» он так и не отказался!

Владимирко охотно взял на себя роль миротворца и обратился к свату, «молящюся о Изяславе». Очевидно, полная победа Юрия и его утверждение на Волыни не входили в планы галицкого князя, который по-прежнему противился объединению Киева и Волыни в одних руках. Но Юрий на мир согласился не сразу. По летописи, его враждебность к племяннику разжигали все тот же злой «советник» Юрий Ярославич и старший сын Ростислав, Последний, очевидно, не мог простить Изяславу Мстиславичу обиду, которую тот нанес ему в Киеве, и превратился в его наиболее непримиримого врага.

На счастье Изяслава, на его защиту встал другой сын Юрия Долгорукого Андрей. Его и в молодости отличали не только безрассудная отвага, но и миролюбие — качества, редко уживающиеся друг с другом. «Сущю бо ему милостиву на свои род, паче же на крестьяны», — пишет об Андрее летописец. Андрей стал уговаривать отца не слушать Юрия Ярославича: «Примири сыновца к собе, не губи отцины своея». А далее повторил формулу, к которой всегда прибегали князья, желая остановить войну: «Мир стоит до рати, а рать до мира». Любопытно, что в речи Андрея (текст которой в летописи, к сожалению, дошел до нас не полностью, но с существенными пропусками) были повторены те слова библейского псалма, которые когда-то цитировал князь Владимир Всеволодович Мономах в своем знаменитом письме Олегу Черниговскому: «Отце господине, помяни слово писаное: “Се коль добро [и коль красно], еже жити братие вкупе!” (ср.: Пс. 132, 1)». Возможно, Андрей ссылался не на одну только Псалтирь царя Давида, но и на письмо своего великого деда.

Свой голос в пользу мирного разрешения конфликта присоединил и Владимирко Галицкий, направлявший в те дни послания как Изяславу, так и Юрию с Вячеславом. Князья словно соревновались друг с другом в красноречии, находя все более и более убедительные аргументы и все более и более яркие цитаты. «Бог поставил нас волостели в месть злодеем и в добродетель благочестивым, — назидательно писал Владимирко Юрию и Вячеславу. — То како можем молитися к Създавшему нас?! Отце нашь остави нам прегрешения наша, якоже мы оставляем прегрешения наша. Сыновец ваю Изяслав (в тексте ошибочно: Святослав. — А.К.), акы от ваю рожен, перед вами не творится прав, но кланяеться и милости ваю хочеть. Аз же не прост есмь, не прост ходатаи межи вами! Ангела Бог не сослеть (то есть не пришлет с небес, — А.К.), а пророка в наше дни нетуть, ни апостола». (В «Истории» В. Н. Татищева окончание речи Владимирка звучит так: «…Ангела бо Бог не пошлет, пророков и апостолов во дни наши нет, но учение их с нами; того должны мы слушать и закон хранить, не думая о себе неподсудным быть Богу»^{223}.) Очевидно, именно пророком, возвещающим истину, и ощущал себя сам Владимирко.

Особенно сильное впечатление это письмо произвело на Вячеслава Владимировича. «Незлобивый сердцем», он «послуша брата своего и свата Володимира, прием в сердци слова его, потькнуся к ряду и к любви», то есть склонился к заключению мира. Впрочем, последующая речь Вячеслава к брату показывает, что это его стремление диктовалось не одним только братолюбием, но и опасением за судьбу собственной волости, слишком близко расположенной к владениям племянника. «Брате, мирися! — требовал Вячеслав от Юрия. — Хочеши ли не уладивъся пойти прочь, то ты ся прочь, а Изяслав мою волость пожьжеть».

Юрий также не мог не прислушаться к словам свата. Союз с Владимирком был основным условием успешного продолжения его войны с племянником, и если галицкий князь настоятельно требовал мириться, то приходилось подчиняться. К тому же приближалась весна с ее всегдашней распутицей, никак не способствовавшей ведению боевых действий.

Судя по показаниям летописца, переговоры между князьями начались в конце февраля, спустя три недели после установления осады, — вероятно, с началом Великого поста (27 февраля), и продолжались еще три недели — до 20-х чисел марта. Тогда и был заключен мир. По условиям этого мира, Киев оставался за Юрием, а Владимир-Волынский — за Изяславом; Юрий возвращал своему племяннику и «все дани» новгородские, на чем тот так отчаянно настаивал. «И тако уладившеся, разъехашася, и целова крест, и весне приспевши, мир створиша».

Юрий и Вячеслав вернулись в Пересопницу. Туда же к дядьям приехал и Изяслав Мстиславич. В Пересопнице переговоры продолжились: теперь князья обсуждали более конкретные вопросы, и в частности условия возвращения пленников и добычи, захваченных Юрием в битве у Переяславля в августе предыдущего года. Решено было добычу и челядь вернуть прежним владельцам — в том случае, если они опознают свое. Изяслав Мстиславич должен был прислать в Киев своих тиунов для того, чтобы отобрать принадлежавшее ему добро среди трофеев, захваченных в битве («своего деля товара и своих деля стад, его же бе отшел»); соответственно, и бояре бывшего киевского князя должны были поехать сами или прислать своих тиунов с той же целью. После этого Изяслав вернулся во Владимир-Волынский, а Юрий с Вячеславом отправились в Киев.

Рассказывая о событиях этого времени, автор поздней Никоновской летописи сообщает о нападении половцев на Торческ — город на реке Рось, населенный торками. Половцы захватили город, «и власти и села повоеваша и пожгоша»^{224}.

Обитатели Поросья — торки, берендеи, печенеги и другие «свои поганые» — издавна были союзниками переяславских и киевских князей. Последние предоствили им значительную автономию и по возможности старались не вмешиваться в их дела. Как раз в том же 1150 году в землях «черных клобуков» побывал арабский путешественник и дипломат Абу Хамид ал-Гарнати, направлявшийся из Волжской Болгарии через Русь в Венгрию. «И прибыл я в город страны славян (вероятно, Торческ? — А.К.)… А в нем тысячи “магрибинцев”, по виду тюрков, говорящих на тюркском языке и стрелы мечущих, как тюрки. И известны они в этой стране под именем беджнак (печенегов. — А.К.)»[68].