Тем не менее, новости пробивались и через покров самоцензуры. Через месяц с лишним после вторжения в Москве стали распространяться слухи, что ташкентские больницы переполнены ранеными, что на родину летят самолеты с гробами, что в нескольких московских институтах, отправлявших специалистов в Афганистан, стоят портреты в траурных рамках. Солдаты, журналисты, медсестры и гражданские служащие возвращались из Афганистана и, несмотря на запрет, делились сплетнями. Солдаты рассказывали матерям, матери — соседям. Слухи распространялись с бешеной скоростью и в пересказе нередко здорово прибавляли в весе{404}. Молодой офицер разведки Александр Карцев, в то время еще курсант, на свадьбе сестры в январе 1980 года услышал рассказ солдата, участвовавшего в штурме дворца Амина всего несколькими неделями ранее. На иностранных радиостанциях, вещавших на территории СССР, шел нескончаемый поток новостей об Афганистане. И как только в городках и деревнях по всей России стали появляться цинковые гробы, тайное стало явным. Как говорилось в письме читателя в «Комсомольскую правду» спустя два года после начала войны, «не надо замалчивать: прислал солдат письмо — знает все село. Привезли гроб — знает вся область»{405}.
Критика
Некоторые смелые натуры пытались донести до своего начальства, что на самом деле происходит. Корреспондент «Правды» Щедров еще в ноябре 1981 года писал в ЦК, что афганское правительство совершенно неспособно вырвать сельскую местность из рук мятежников. Люди были готовы сотрудничать с властями, но при одном условии — что правительственные силы защитят их от мести. А это условие невозможно было выполнить даже в непосредственной близости от крупных советских баз: днем территория находилась под контролем властей, ночью — в руках повстанцев. И было очевидно, что даже успешные военные операции ничего не меняют{406}.
Одним из постоянных критиков войны был полковник Леонид Шершнев. Он взял за правило обходить кишлаки и выслушивать мнение местных жителей, пытаясь понять их нужды. Шершнев участвовал в подготовке брошюры об афганских обычаях и культуре, которую распространяли в 40-й армии. В 1981 году он работал в 190-м боевом агитационно-пропагандистском отряде, одной из многих частей, сформированных, чтобы сражаться за сердца и умы афганцев{407}. Отряд состоял из советских служащих — врача, кинооператора, комсомольского советника, двух или трех офицеров по политической части, — а также группы молодых афганских артистов, партийных пропагандистов и муллы. Предполагалось, что отряд будет посещать кишлаки к северу от Кабула, раздавать пищу, лечить больных и показывать крестьянам кино. Предприятие утратило часть изначального блеска, поскольку отряд должны были сопровождать пара БТР и танк-тральщик для очистки дороги от мин. А жизнерадостный командир танка придерживался того мнения, что хороший афганец — это мертвый афганец.
Шершнев заключил, что война обречена на эскалацию, пока армия не начнет помимо участия в боевых действиях помогать местным жителям. В докладе начальству он написал:
С конца марта 1981 года военно-политическая обстановка в Афганистане почти повсеместно заметно обострилась. Процесс стабилизации застопорился. Положение в стране сейчас хуже, чем в этот же период прошлого года. Примечательно, что обстановка стала чрезвычайно острой даже в ряде тех районов, где не было крупных бандформирований и где в силу географических условий нет благоприятных возможностей для их деятельности (север, равнинные, пограничные с СССР районы). Это значит, что в борьбу против народной власти и советских войск включилась часть населения, относящаяся к национальным меньшинствам, родственным народам СССР (узбеки, туркмены, таджики), которая ранее занимала выжидательные позиции.
Противник наносит удары по самым чувствительным местам: убивает партийных активистов, патриотов (в том числе старейшин), оседлал все стратегические коммуникации и нарушил работу транспорта, разрушает важные экономические объекты (так, взорваны две буровые установки на Айнакском месторождении, стоимостью двести тысяч рублей каждая, школы — их уничтожено уже 1400, — больницы, административные здания). Серьезный урон причиняется сельскому хозяйству: неизменно сокращается поголовье крупного и мелкого скота… Мятежникам удалось изгнать народную власть из ряда освобожденных в течение зимы уездов и волостей и насадить контрреволюционные органы власти (так называемые «исламские комитеты»).
Далее Шершнев критиковал афганское политическое руководство и армию. Он с похвалой отзывался о военных навыках повстанцев и предупреждал, что они смогут не только оказывать упорное сопротивление слабому кабульскому режиму, но и решительно противостоять советским силам.
Когда Шершнев довел свои соображения до руководства, замкомандующего 40-й армией ответил, что его задача — думать о своих солдатах, а не об афганцах. Он обратился к Ахромееву, и тот выслушал его внимательно, но затем сказал: «Армия для того и существует, чтобы воевать. Заниматься политикой — не ее дело»{408}.
Шершнев не был одинок. Куда более высокопоставленный чиновник, генерал Александр Майоров — главный военный советник в первые годы войны — вскоре пришел к убеждению, что войну в Афганистане выиграть невозможно. Он по-прежнему был уверен, что Советский Союз вторгся в Афганистан, преследуя свои вполне легитимные интересы. Вторжение вписывалось в логику холодной войны, побуждавшую сверхдержавы к попыткам обойти противника всякий раз, когда это возможно. Однако афганцы, которых Майоров уважал, в том числе действующие офицеры афганской армии, говорили ему, что Афганистан невозможно покорить. Наверное, его можно было бы купить, но Советский Союз был для этого недостаточно богат. Майоров видел, что Кармаль — слабый лидер, к тому же пьющий. Он заключил, что Кармаля следует заменить кем-то другим, а войска — вывести как можно скорее{409}.
В 1984 году Шершнев зашел еще дальше и направил длинный критический доклад непосредственно на имя генерального секретаря Константина Черненко. Он писал, что военные действия в Афганистане приобрели характер карательных операций, мирное население подвергалось систематическому и масштабному насилию, оружие применялось произвольно и без достаточных оснований, уничтожались дома, осквернялись мечети, повсюду происходили грабежи: «Мы втянулись в войну с народом, а она бесперспективна».
Как ни удивительно, Шершневу это сошло с рук. Черненко нацарапал на его записке: «Шершнева не трогать». Шершнева не стали выводить из игры и не уволили из армии, отчасти благодаря защите офицеров-единомышленников вроде Дмитрия Волкогонова, который в то время был замначальника Главного политического управления Вооруженных сил. Но присвоение генеральского звания Шершневу отложили, его карьера зашла в тупик, и в 1991 году он вышел в отставку.
Другому военному критику, полковнику Цаголову, повезло меньше. В августе 1987 года он написал личное и весьма критическое письмо министру обороны Язову. В резких выражениях он сообщил, что советские военные операции в Афганистане не имели никакого смысла: «Расход огромных материальных средств и немалые людские потери не дали положительного конечного результата». Политика национального примирения Наджибуллы не привела к радикальному улучшению военной или политической ситуации, поскольку в сельской местности, где жило большинство афганцев, режим вызывал отторжение. На НДПА невозможно опереться, утверждал Цаголов, партию уже не спасти, а идея коалиции между НДПА и любой из оставшихся семи партий, управляемых из Пакистана, — утопия. Цаголов рекомендовал принять «радикальные меры», чтобы помочь прогрессивным силам сохранить демократию в афганском обществе и восстановить дружбу между СССР и Афганистаном. Эти соображения были слишком абстрактными, чтобы принести какую-то пользу. Язов не ответил, и Цаголов отдал свой текст для публикации в «Огоньке». Из армии его уволили{410}.