Грациано вскочил, как ужаленный, резко разорвав цепь её горестных мыслей.
— Что? Что ты?
— Вспомнил. Наконец-то. — Он сел на постели. Глаза его блеснули в ночи. — Я смотрел на тебя, и подумал, что для наших детей будет не очень-то удобно жить в Урбино. Мой дом, пока дети будут маленькими, достаточно поместителен, но потом нам будет нужен дом за городом.
Взгляд Камиллы просветлел. Она улыбнулась. Он сказал: «для наших детей…»? Для наших детей… Он хочет детей! Её затопило счастье. Как она могла плохо помыслить о нём? Как могла подумать, что он не думает о ней! А он думает уже об их будущих детях!! Лицо её просияло. Она обняла его, угнездившись в его объятьях.
— Но ведь ты получишь в приданое палаццо Монтеорфано. Там просторно. У меня большое доте, деньги, драгоценности… и мои и Изабеллы… — взгляд Камиллы на минуту потемнел воспоминанием о покойной сестре, — много белья, посуды, утвари. А в Монтеорфано хороший сад, небольшой виноградник.
Грациано забыл о приданом, но поморщился.
— Жить в доме жены? Я, что, не мужчина? Я сам обеспечу детям… Я думал о Ферминьяно… — Он умолк, потом всколыхнулся, — да нет же!! Ты сбила меня. Я же не о том. Недавно банкир Пасарди предлагал мне купить дом в Пьяндимелето… — он снова умолк.
— …Не далеко ли?
— Далеко. Я не о том. Я вспомнил вчера, как ты мне говорила, что Антонио Фаттинанти думал купить замок! Где?
Камилла задумалась, закусив губу, потом уверенно ответила.
— Тоже в Пьяндимелето. Это точно. Он часто о нём говорил. Очень часто. А что?
— А то, что покойник Комини, содомит старый, перед смертью, д'Альвелла сказал, приглашал к себе банкира Пасарди. Зачем?
Камилла ничего не ответила, но почувствовала, как по её телу прошёл озноб. Эти слова мужа напугали её, хоть она и не осознала их смысл в полноте. Она чуть отстранилась, пожала плечами и, закусив губу, смотрела на мужа.
— Пьяндимелето… Пьяндимелето… — бормотал он. — Девятьсот пятьдесят флоринов. Недешево. Кажется, сто акров земли. Замок, колодцы, виноградники… Джанмарко Пасарди. Если я прав… Разберёмся-ка. — Он откинулся на подушку, и снова притянул её к себе, и от его жеста, хозяйского и властного, у нее ещё больше потеплело на сердце, — твой братец замечает, как старый мужеложник пристает к писцу и спускает негодяя с лестницы… — Камилла удивлённо озирала супруга. — Спускает, спускает, — кивнул он, уверяя её, — сам Лелио рассчитывает препроводить его в Трибунал позже, когда освободится камера, и старый мерзавец тоже не мог не понимать, что то, что Портофино не сделал сегодня, он сделает завтра, и, видимо, решает удрать. Но передвигается с трудом, почти не встаёт с постели. И приглашает запиской Пасарди. Зачем? Договориться о покупке дома? Взять деньги? Видимо, и то и другое — ему нужно было по выздоровлении срочно куда-нибудь уехать. Но никаких купчих или денег в его комнате не было… Связано ли это с остальными смертями?
Камилла побледнела.
— Ты думаешь, дело в деньгах?
— Почему нет? Причины убийств, как выражается мой мудрый дружок-богослов и твой братец Лелио, всегда одни и те же — властолюбие, алчность, злоба, зависть или мстительность. При этом, Даноли едва ли не пятикратно повторил, что это — подлость. А подлость, хоть и совместима со всем перечисленным, легче всего клеится всё же к зависти и алчности. Властолюбие не может иметь отношения к Черубине Верджилези и Джезуальдо Белончини — убийца никуда не продвигался. Следует отбросить и месть: никогда не поверю, что Антонио мог кого-то смертельно оскорбить. Чёрная злоба жертв не выбирает, бьёт всех подряд, а тут убитые тщательно отобраны — и, что любопытно, — среди отравленных нет бедняков. И потому, надо остановиться именно на алчности. Как сказал бы твой ученый братец, quid non mortalia pectora cogis, auri sacra fames? Если это причина… а почему нет? Подлость не знает высоких побуждений. Некто предлагает состоятельному человеку недурную сделку, вложить деньги в землю. Это всегда выгодно, а в эти времена — прибыльно сугубо. Посредник — уважаемый в городе банкир. Что тут подозрительного? Потом деньги прибираются к рукам, а покупатель… травится! Так один и тот же дом можно продавать и трижды, и пятикратно. Но это значит, что Пасарди знает продавца, и он в курсе всего. Странно… он мне подлецом не казался.
Камилла удивилась.
— Ты хочешь сказать, что кто-то из придворных… предлагает жертвам купить замок, а потом забирает деньги и убивает их? Господи, это же подло!
— Все верно. Это и было изначально задано.
— Но почему ты… Мне казалось, тебя эти убийства раньше так не волновали…
— Может быть. Но почему я должен трястись, отпуская жену на четверть часа к герцогине и думать, не найду ли её зарезанной в коридоре? Не будет этого. — Глаза Грандони потемнели. — Одевайся… у нас будут гости. Я поймаю мерзавца… — Камилла торопливо потянулась к платью, но не дотянулась — он оказался проворнее и, схватив её сзади, притянул к себе, ибо вновь возжелал.
— Подожди. Ещё темно, — от него снова повеяло пламенем, — женщина похожа на гитару… — пробормотал он, снова вторгаясь в её лоно и ловя трепет тела, — какие лады… какие округлости, сколько мелодий… — он ласкал её грудь и жарко бормотал ей на ухо, — неаполитанскую тарантеллу и венецианскую серенаду сыграю я на тебе, миланскую павану и падуанскую баллату, карнавальную сальтареллу и пасторальную вилланеллу… Я заставлю тебя играть… — Она трепетала — он любил её.
— Ты же хотел… — она не договорила, в её лоно вторгся жар, и она затрепетала от его стона.
Несколько минут после Чума молчал, сжимая её в объятьях.
— Романы Ариосто так тонко делят любовь и влюбленность… А я, когда стоял с тобой у алтаря, любил тебя…
— Да? А сейчас?
— А сейчас я в тебя влюбляюсь… — усмехнулся Грациано, но неожиданно всколыхнулся. — О, я все забываю спросить!! Кто напал на тебя тогда на лестнице?
Камилла не сразу поняла, о чём он, но потом нахмурилась.
— Не знаю. Но это… был кто-то молодой. И не челядинец. Он набросился в темноте, но… я чувствовала, плащ был из дорогого сукна. И это не старик — кожа была молодая, гладкая…
— Зачем ты вышла?
— Глория воды просила.
— Ладно, и с этим разберёмся, — Чума рывком вскочил, высунулся в коридор и заорал, — Винченцо! Где этот шельмец?
Шельмец был неподалеку и получил распоряжение привести Аурелиано Портофино и Тристано д'Альвеллу. Но только он ринулся, как услышал новый вопль господина.
— Потом приведи графа Даноли.
Камилла торопливо шнуровала платье. Она ликовала, поняв, что любима, что супруг боялся за неё, а его слова о детях и вовсе грели её душу. Он хочет детей! Он любит её! Тут до неё дошло, что Грациано хочет видеть Альдобрандо.
— Граф совсем болен, Грациано… Ему было плохо.
— Альдобрандо? Когда?
— Вчера. Нет… позавчера. Он в коридоре упал в обморок, бредил о какой-то ведьме, твердил о силе злодейки… Я боялась оставить его, хотела позвать Бениамино ди Бертацци, но граф пришёл в себя, поднялся. И ушёл к себе. Мне было так страшно.
— Сила злодейки… Но Тассони же… как же? — Песте чувствовал, что истина, на мгновение промелькнувшая, гаснет.
В эту минуту в дверь постучали. На пороге стояли Тристано д'Альвелла и Аурелиано Портофино, — слуга встретил их в коридоре. Вскоре пришёл и Альдобрандо Даноли.
— Позволь поздравить тебя, я только что узнал, — Тристано д'Альвелла сжал Чуму в объятиях, — ты странный, однако. То змеёй на девиц шипел, а теперь… попался.
Чума снова умно не оспорил это мнение, и сообщил Даноли, что позавчера мессир Портофино соединил брачными узами его и синьорину Монтеорфано. Альдобрандо болезненно улыбнулся и сбивчиво пробормотал пожелания счастья. Он чувствовал себя совсем плохо.
— Мы думали, ты на свадебную трапезу нас позвал, — оправдался Портофино в том, что проболтался д'Альвелле.
Чума рассадил гостей, Камилле пришлось сесть на постель, а сам Песте пристроился на подоконнике.
— Я не хочу бояться за жизнь своих гостей. Поймаем отравителя, тогда и сядем за трапезу.