Что за существа эти женщины?! Ничего у них не поймёшь.

Было и ещё одно, на сей раз удивившее и смутившее самого Грациано Грандони. Он слабел в присутствии этой девицы. Слабел и переставал быть собой. Сам он — то уверял себя, что вежлив с ней из глумливого стремления опровергнуть её суждение о нём, то говорил себе, что не может задевать родню Портофино… Чушь… Он не мог обидеть её потому, что… Да нет, бред это всё. Ересь.

Вопрос об отравленном содомите так и завис в воздухе.

Сама Камилла, уединившись в своей комнате, долго сидела в молчании, прижимаясь виском к прикроватному пологу. Ей было больно, горько и стыдно. Она, так гордившаяся своей проницательностью, полагавшая, что разбирается в людях, не видела ничего. Она проглядела чужую боль, чужую беду, высокомерно думая о мессире Грандони, как о человеке холодном и бесчувственном, подозревала его в тайной порочности. Зачем она так? Да, у него есть душа. И скорбей и невзгод — от сиротства и голодного детства до многолетней нищеты и потери всех близких — ему выпало сверх всякой меры. Но почему она видела боль и одиночество Черубины, недалекой и пустой особы, понимала беду завистливого Белончини, но в этом, столь умном и глубоком человеке, она их не замечала?

Впрочем, это в луже вода на поверхности, не то что в колодце…

А он красив. Очень красив. А как прекрасен он был сегодня на своем вороном коне в сияющих латах, как силён и мужественен… Впрочем, о чём она? Камилла опомнилась. Все мужчины одинаковы. Они негодяи.

Все? Тут Камилла снова вспомнила то, что так изумило её на турнире при взгляде на подругу. Гаэтана смотрела на удаляющегося мессира Ладзаро Альмереджи, только что проигравшего турнир. Смотрела со злостью и ненавистью, болью и обидой. Она… Господи, спаси и помилуй. Гаэтана… Гаэтана… Нет-нет. Что она, Камилла, понимает? Как может судить? Это ей показалось, просто показалось.

Господи, труп в замке, а о чём она думает? Новый труп, новая жертва неизвестного убийцы. Камилла почти не знала Тиберио Комини. Он тоже не замечал её. Почему убит именно он? Мессир Комини принадлежал к старой аристократии города, был, как она слышала, весьма состоятельным человеком. Он, правда, всегда отворачивался от мессира Грандони, и стоило тому войти в зал, мессир Тиберио торопился уйти. Почему? Почему все убитые — враги мессира Грандони? Это случайность?

За окном накрапывал дождь, и Камилле захотелось выйти на террасу. Она любила дождь, освежавший воздух и зелень и, спустившись вниз, долго смотрела, как разбегаются в лужах круги от прозрачных капель. Вдали показалась тень в платье, но по походке и ширине плеч Камилла поняла, что это мужчина в рясе и узнала Портофино. Она торопливо окликнула его.

— Аурелиано…

Тот приблизился.

— Скажи, почему покойный мессир Комини не любил мессира Грандони? Они враждовали?

На лице Портофино появилось выражение двойственное и несколько задумчивое, казалось, он пытается выразить невыразимое. «Нет, — наконец сформулировал он. — Мессир Комини… любил мессира Грандони. Но мессир Грандони его не любил». «Почему?»

— Сестрёнка, это сложные материи. Не на каждую любовь можно ответить, ибо не каждая любовь божественна и не каждая «движет солнце и светила». Я тоже, признаюсь тебе, не любил мессира Комини. — Брат не счёл нужным сообщать юной и чистой душой сестрице, что планировал со временем сжечь мессира Комини — и с превеликим удовольствием. Это было уже не существенно.

— А почему Дианора ди Бертацци сказала, что без него будет легче дышать?

Портофино вздохнул.

— Этот человек был большим грешником и имел весьма пакостные склонности, при этом он вовлекал чистые души в греховную мерзость порока и губил их. Синьора Бертацци права.

— И за это его не любил мессир Грандони?

Глаза Аурелиано Портофино замерцали. Он утвердительно кивнул. «Да».

В глубине коридора появился мрачный д'Альвелла. Шельмецы Пьетро Альбани и Густаво Бальди сумели обелить себя — пьянчуг видели в кабачке синьоры Лионетты, Бартоломео Риччи и Григорио Джиральди, Антонелло Фаверо и Джордано Мороне оправдал Монтальдо, Энцо Витино сумел доказать, что расстроил себе желудок — и выяснилось, что его видели у нужника челядинцы самого Тристано, Донато ди Сантуччи и Наталио Валерани видели то там, то сям, молодые камергеры были на ристалище, Франческо Альберти запомнили Бертацци и Соларентани. Таинственный мерзавец ускользал из расставленных сетей, как призрак из запертой комнаты, скользил угрём между пальцев…

Правда, кое-то было приятно. Герцог окончательно успокоился на свой счёт, а когда узнал о склонностях своего интенданта — так и вовсе скривился. Тем не менее, это не избавляло от необходимости искать убийцу, но новая жертва не добавила Тристано д'Альвелле понимания причин преступлений. Зачем убивать престарелого ганимеда? Этот-то кому помешал? Явная порочность самой жертвы путала карты, мешала пониманию. Почему неизвестный убийца выбирает столь непохожие друг на друга жертвы?

Интересно, подумал вдруг подеста, Даноли и это убийство назовет подлостью?

Тут Тристано донесли, что из комнаты Комини несколько раз видели выходящего человека, всегда прикрывавшего лицо. Судя по походке, это был молодой человек. Наблюдение установило, что юнец отдавался старому содомиту, расплачивавшемуся с ним исключительно золотыми дукатами, а исчезал неизвестный в портале молодых камергеров. Д'Альвелла брезгливо поморщился. Господи, и это дворяне… Родовая аристократия! Ведь глупо думать, что щенок мог влюбиться в старого урода. Продать честь за дукаты? Представив себе эту картинку, Тристано почувствовал легкую тошноту. Странно. Череда убийств вызывала досаду и злость, а расследование только углубляло понимание окружающей мерзости. Что он сказал? — оторопел вдруг подеста. «Продать честь за дукаты?» Эта мысль была странной. А что тут странного-то? Раньше он подумал бы, что малец неплохо продал свой зад, а теперь… Понимание не изменилось. Скорее, он стал относиться к мерзости с омерзением — вот что было внове. Но… почему?

Впрочем, разобраться в себе он мог и на досуге, а пока Тристано расспрашивал, вынюхивал, вглядывался в лица…

— А, Аурелиано… — теперь Тристано Д'Альвелла торопливо подошёл к инквизитору, не обратив внимание на фрейлину, стоявшую в тени, — оказывается, Комини совратил одного из молодых камергеров, хоть я и не вижу здесь почвы для убийства. Когда ты поймал Комини в библиотеке, говорил, содомит домогался молодого писца. А что сказал в ответ на эти домогательства писец? — Тут начальник тайной службы заметил Камиллу Монтеорфано, — о, извините, синьорина, у нас дела…

И д'Альвелла увёл Портофино. Камилла потрясённо замерла, проводив удаляющихся мужчин невидящим взглядом. Господи…

Глава 14. В которой мессир Ладзаро Альмереджи сначала узнаёт огорчительные новости, которые его весьма радуют, а затем вынюхивает льстящие ему сведения, которые, тем не менее, сильно его огорчают

Камилла, испуганная и пораженная услышанным, почти не помнила, как зашла к Дианоре ди Бертацци, рукодельничавшей вместе с Джованной ди Монтальдо и, растирая пальцами мучительно болевшие виски, проронила, что, оказывается, убитый интендант был еретиком-содомитом, совратившим кого-то из молодых камергеров. Господи, что творится в замке? Дианора только вздохнула, а Джованна несколько принужденно кивнула, и, ничего не сказав подругам, вскоре ушла к себе.

Муж встретил её недоуменным взглядом: его супруга едва не споткнулась на пороге и почти без сил рухнула на стул. Ипполито молча ждал, не понимая её волнения, потом напрягся. Неужто снова Соларентани? Он ошибся. Супруга отдышалась и наконец выговорила:

— Только что… только что Камилла Монтеорфано сказала Дианоре, что сама слышала от Тристано д'Альвеллы, что Тиберио Комини совратил кого-то из камергеров…

Ипполито замер с полуоткрытым ртом, медленно переведя глаза с пола на жену и обратно.