И с того дня уже не могла удержаться. С отчаянием, почти со слезами она видела, как в конце концов мала бутылка. Едва вино разогрело, едва принесло ощущение силы, как в бутылке уже показалось дно. А бутылка приносила не только тепло. Она давала голубую дымку, сквозь которую не слышно было шуршания червей в мешках муки, капания воды в углу за шкафом. Она давала сон — глубокий. Словно таясь от самой себя, дрожащими руками вытаскивала она пробку. Глотая слюну, слушала булькание переливающейся в кружку жидкости. Пила, прищурившись. Старательно прятала бутылку в углу шкафа, за платьем. Но ее так и подмывало — снова взять, выпить. Пока бутылка не оказывалась пустой. Потом день-два она боролась с собой и открывала новую. Соблазн был сильнее скупости, и сопротивление все слабело. Теперь ей часто случалось спускаться по лестнице неуверенной, колеблющейся походкой, держась за перила, и дворничиха, выглядывая из-за двери каморки под лестницей, злорадно сообщала своей квартирантке, уборщице Дусе:
— Старуха снова напилась. Гляди, гляди!..
— А мне какое дело… На мои пьет, что ли?.. Пусть себе пьет.
— На твои! — презрительно пожимала плечами дворничиха. — Много бы она выпила на твои…
С отъездом Степана кончились даровые угощения на квартире милиционера, и дворничиху удручала нечуткость жильцов, не желавших догадаться, что и она бы не отказалась от рюмочки.
— Вот, говорят, равноправие… Где ты его видела, равноправие-то? Кабы мужик был дворником, нешто мало у него было бы случаев? А мне скажет когда кто: «Лариса Семеновна, может, выпьете стаканчик?» Нет… Чуть что — к Ларисе Семеновне, а чтоб угостить — не тут-то было… А был бы мужик, — небось не раз и не два выпил бы за неделю-то… Вот те и равноправие.
Дуся вздыхала и почесывала в растрепанной голове. Сама она не пила и не понимала, какой в этом вкус.
— А я мороженым так бы и объедалась. А водки не люблю. Горькая она, и голова сразу болит.
— Мороженое… Да что я, ребенок, что ли, мороженое есть… А водка — тут не во вкусе дело, вкус — чепуха. А вот греет, и настроение от нее хорошее, любое горе запьешь.
— Эх…
— А ты не чухайся, не чешись, как корова об угол, — на работу опоздаешь.
— Не опоздаю.
— Ну, ну, уж ты лучше ступай, — ворчала дворничиха. — Видишь, старуха уже понеслась, а ты еще в постели валяешься.
— Старая, ей и не спится.
— С раннего утра успела набраться… И что только нынче творится на свете, — вздыхала вдруг дворничиха, забывая в порыве внезапного благонравия о только что пропетой хвале водке.
А старуха пила. Это заметили уже все жильцы, заметила и Людмила, которая вначале склонна была приписать странный вид Феклы Андреевны болезни. Но красные прожилки на лице и носу и резкий запах алкоголя рассеяли все сомнения.
Управдомша, Евгения Трофимовна, недавно сменившая своего, сбежавшего от четвертой жены, предшественника, нервничала:
— Вон старуха теперь изо дня в день пьяная, еще скандал какой тут разыграется… Мало было хлопот с Тамарой, с другими… И квартира ее там уже, наверное, готова, а она не перебирается…
— Ремонт? Какой там ремонт, неизвестно, когда он и кончится, — защищалась от лобовой атаки управдомши Фекла Андреевна.
Но та не уступала. У нее были свои планы относительно комнаты старухи. Комнатенка жалкая, но не такое время, чтобы перебирать. Есть крыша над головой и ладно. Поэтому она решила сама проверить, как обстоит дело с ремонтом.
Ей объяснили, что квартира давно готова, кончают и остальные две — Дороша и Демченко, и она радостно помчалась обратно.
После долгого стука Фекла Андреевна решилась, наконец, высунуть голову в коридор.
— В чем дело?
— Впустите меня, Фекла Андреевна, у меня к вам дело.
Старуха переступила через порог и закрыла за собой дверь, боязливо придерживая ручку.
— Там у меня не прибрано.
— Ничего, ничего, я только…
— Нет, нет… Мы уж лучше здесь.
— Ну, если вам охота стоять в коридоре, пожалуйста. Мне все равно. Вот какое дело, Фекла Андреевна. Ваша квартира уже две недели как готова. Там сказали, что если вы не вселитесь на этой неделе, то ее отберут.
— Как отберут?
— Так и отберут, что ж вы думаете, две квартиры держать — и здесь и там? Не те времена! И у меня есть уже жилец, так что вы, пожалуйста, не тяните, а забирайте вещи — и айда!
— Вещи! Какие вещи? — испугалась старуха.
— Ну, мебель, что там у вас есть…
— Ничего у меня нет. Откуда? Ничего, решительно ничего. Поломанный столик да шкаф. А вещи? Какие у меня могут быть вещи?
— Ну, это уж не мое дело, есть или нет. А только до субботы освободите комнату, — сказала управдомша и с высоко поднятой головой стала спускаться по лестнице.
— А вы тут чего? — спросила она подозрительно, заметив на площадке Фросю в наброшенном на плечи цветном платке. После случая с Тамарой Евгения Трофимовна вечно опасалась какого-нибудь несчастья и в каждом жильце подозревала возможного самоубийцу.
Евфросинья сердито огрызнулась:
— Что мне, стоять не разрешается? С улицы я пришла, что ли?
Управдомша сдержалась.
— К Дорошу?
— К самой, — неохотно буркнула Фрося и, увидев снизу Людмилу, двинулась к ней.
— А я к вам… Хотя не знаю, может лучше не надо, может вы заняты…
— Заходите, заходите, — пригласила Людмила.
Фрося вошла и робко остановилась на пороге.
— Никого нет?
— Никого.
Она подозрительно осмотрелась и потащила удивленную хозяйку в угол к печке. Лишь теперь Людмила заметила ее обветренные, потрескавшиеся губы и синие круги под глазами.
— Что случилось, вы больны?
— Нет, зачем больна? А вот просьба у меня к вам… Только, может, вам трудно, так я…
— Я ж не знаю, в чем дело.
— Да я хотела у вас попросить, только если вы можете, Людмила Алексеевна. Вы ко мне всегда так хорошо относились… А тут так вышло, что мне обязательно нужно сто рублей… Я вам верну, через несколько дней верну…
— Сто рублей? Ну, разумеется, пожалуйста. Присядьте пока, Фрося.
— Ничего, я постою, — ответила она хмуро, плотнее закутываясь в платок, словно ей было холодно. Большие темные глаза, избегая взгляда Людмилы, смотрели в сторону.
Людмила отсчитывала потрепанные десятирублевки. Фрося, не глядя, дрожащими пальцами взяла деньги.
— Спасибо. Через несколько дней, ну самое большое — через неделю…
— Не срочно. Можете задержать и дольше.
— Дольше? Нет, зачем же… Я думаю, через неделю как раз успею.
Она повернулась и, не прощаясь, исчезла во тьме коридора. На мгновенье Людмила встревожилась. Фрося была какая-то странная. Хотя, быть может, просто больна, а может, неприятно было просить взаймы, ведь она обращалась к Людмиле впервые. Может, какие-нибудь новые осложнения с мужем.
Но вскоре она позабыла о своих наблюдениях: пришла Ася и наполнила квартиру щебетом. Потом явился Алексей, и пришлось подогревать ему обед.
Только на другой день утром вспомнила она о Фросе и снова забеспокоилась. Как бы узнать, что там происходит? И она решила пойти выяснить. Дверь открыл милиционер. Маленькая уютная квартирка зияла пустотой, на полу валялся мусор, на столе стояла груда немытых тарелок с остатками еды.
— Фроси нет? Я к ней на минутку.
Милиционер подал ей стул и исподлобья глянул на гостью воспаленными глазами.
— Нет… Уехала.
— Уехала? — удивилась Людмила. — Ведь она же была у меня вчера днем.
— Ну да, днем была, а вечером собралась и уехала. Прихожу ночью со службы, а ее уже нет… Только письмо оставила, что едет в деревню, к нему.
— К кому?
— Вы же знаете, Людмила Алексеевна, Степан в деревне, там его старики живут, колхозники… Вот и она туда.
— А дети?
— И детей забрала.
— И маленькую?
— И маленькую… Дети должны быть с матерью, пишет. Ну вот, забрала свое и ихнее тряпье, больше ничего не тронула. Деньги были дома — и те оставила… Уж не знаю, как она и уехала. Разве Степан ей прислал, да и то нет, они и не переписывались.