Или… Было очень много этих «или», которые позволяли победить соперника в часы, заполненные облаками клубящихся грез. Но о них знал только Алексей, а Варвара Александровна и не догадывалась о возвышенном героизме одного и низости другого из своих поклонников. События шли своим чередом, и, наконец, однажды Ленька, сосед Алексея по школьной скамье, сообщил новость:

— Знаешь, Варвара выходит замуж за Жирафа!

Вся кровь прихлынула к сердцу Алексея. Огромным усилием воли он овладел собой.

— Врешь. Откуда ты знаешь?

— А вот я знаю. Жираф был у нас. Он нанимает комнату, говорит, что та слишком тесна для двоих, а он женится. На будущей неделе. Пойдем к загсу, посмотрим, ладно?

Алексей и не думал ходить к загсу. Он поверил. Поверил сразу так, словно уже раньше все знал, и теперь ему лишь вдруг напомнили об этом.

На другой день Алексей не пошел в школу. Он побрел на линию и стал смотреть, как рабочие укладывают новые шпалы. Старый седой мастер вдруг поднял голову от своей работы и пошутил:

— А ну, молодой человек, нечего глазеть… Принимайся и ты, не бойся запачкать ручки!

Смущенный Алексей подошел ближе.

— А я бы и в самом деле пошел на работу.

— Хо-хо, смотрите-ка… А сколько ж тебе лет?

Алексей заколебался. Но ведь он всегда казался старше своего возраста, и он смело солгал:

— Пятнадцать.

— Пятнадцать?.. Ну, я в твои годы уже на всю семью зарабатывал.

— Ну, так как же?

Старик выпрямился и с минуту рассматривал его.

— А твой отец где работает?

— У меня нет отца, белые убили.

— Ну что ж, я поговорю с управляющим. Если хочешь, приходи. Только у нас работать — так работать. Лодырей не требуется.

На другой день он поднялся, не дожидаясь, когда его станет будить мать.

— Что ж ты книг не берешь?

— Я не в школу иду.

— А куда? — изумилась мать.

— На работу. Буду работать на железной дороге, — объяснил он равнодушным голосом, словно это само собой разумелось.

Мать всплеснула руками.

— Побойся ты бога, что ты, что ты? Рано тебе еще работать, уж я как-нибудь одна вытяну…

— Хватит одной вытягивать, — неласково пробормотал он. — И говорить тут не о чем, это уже решено.

— Что ж это будет, что ж это будет? — беспомощно присела она на краешек стула, не зная, как разговаривать с этим хмурым сыном, который без нее решает свою судьбу, даже не спрашивая ее мнения.

— А школа?

— Хватит уж с меня этой школы. Когда понадобится, выучусь и без нее.

Теперь он увидел — нет, ведь он видел это и раньше, но теперь только заметил, какие исколотые руки у матери. И как она горбится, какая она худая и маленькая. Ему стало стыдно. Давно ведь можно было отправиться на железнодорожную линию, а он сидел на шее у своей слабой, усталой матери.

Мать постепенно свыклась. Она вставала, готовила ему, как взрослому, обед, чтобы он брал его с собой, потому что ходить домой в перерыв было далеко. Она чистила его куртку и, скрывая нежность, провожала на работу. А когда в субботу Алексей впервые положил на стол получку, она расплакалась. Это было так странно: исчезал, уходил куда-то маленький Алеша, дитя, сынок, и неожиданно возникал взрослый Алексей, который вот уже и зарабатывает. Это была радость и печаль, и неизвестно было, чего больше — радости или печали.

Алексею было хорошо на линии. Спина сперва болела, потом привыкла, и руки научились работать. Сначала рабочие покрикивали на него, но потом привыкли и полюбили. Он научился от них многим вещам. Он любил слушать их рассказы. Он не все понимал и стеснялся спросить, чтобы его не высмеяли, как маленького. Жизнь, по-видимому, была не совсем такая, какой она ему представлялась. Она была проще и вместе с тем запутаннее, но во всяком случае необычайно привлекательна.

Он полюбил линию. Еще больше, чем тогда, когда бегал сюда в детстве. Так же пахло чебрецом и тысячелетником, и нагретый воздух дрожал вдали, как крылья стрекозы над рекой. Ветер монотонно звенел в телеграфных столбах, и голубая даль, подернутая едва заметной мглой, казалось, обещала нечто прекрасное, более яркое, чем все его мечты. И окончательно растаяла в его памяти Варвара Александровна. Она действительно вышла за своего Жирафа, и Алексей был рад, что ему не приходится с ней встречаться. Она перестала приходить к его матери. Видимо, не было времени. Иногда Алексей видел ее издали, когда она спешила в школу или из школы домой. Она носила теперь серое платье, и Алексею казалось, что ее каблучки уже не так весело постукивают по асфальту единственного в местечке тротуара перед школой. А быть может, он просто смотрел другими глазами, — светлые колечки волос были ведь те же и улыбка та же. Вначале его сердце еще стремительно колотилось, когда он замечал вдали знакомый силуэт. Затем и это прошло, и он смотрел на нее, как на чужого человека, и не мог понять, как это он раньше так страдал из-за нее и так страшно скучал по ней, по звуку ее голоса, по ее взгляду. Теперь его уже не оскорбляло присутствие Жирафа возле молодой женщины. В конце концов Жираф был не хуже других, да и Варвара Александровна не была чем-то особенным — обыкновенная учительница со светлыми колечками волос. Вышла ли она замуж за Жирафа, или за кого другого — все равно.

Когда Алексей тяжелой взрослой походкой усталого рабочего возвращался с линии домой, он с чувством превосходства смотрел на своих сверстников. Он работал и каждую субботу приносил матери деньги. А они бегали и кричали, будто это было интереснее, чем укладка шпал, разговоры рабочих, которые обращались с Алексеем, как с равным.

Он еще раз столкнулся с Варварой Александровной. Прошло около года. Как-то, возвращаясь домой ближайшей дорогой, Алексей наткнулся на нее в проходе между огородами, расположенными на задах домишек. Она стояла, прислонившись к забору, закрыв лицо руками. Рыдания сотрясали ее сгорбленную спину, и светлые колечки волос дрожали, как от дуновения ветра. Алексей стремительно отступил, прежде чем она могла его заметить, и на цыпочках обошел кругом, стараясь не шуршать листьями огромных растущих здесь лопухов. Ему уже не хотелось подойти к ней, расспросить, помочь. Это была чужая женщина, у которой был свой Жираф — не хуже и не лучше, чем другие мужья. Говорили, что она плохо живет с мужем, но Алексей слушал эти сплетни равнодушно, словно они относились к незнакомому человеку.

Его все больше поглощала работа на линии. Увеличился заработок, но уже не было времени ни на чтение, ни на мечты. Алексей стал тяжел на подъем и ворчлив, и только время от времени что-то пробивало скорлупу, в которую он замкнулся.

Ближайший путь на линию, недоступный лишь в период весенних и осенних паводков, вел через луга, и среди них вился ручей — маленький, меньше речки Алешиного детства; одним прыжком перескакивал его Алексей, одним движением руки раздвигал лозняк и оказывался у высокой насыпи, уходящей в туманную даль.

И здесь однажды на него взглянули огромные, изумительные пугливые глаза, которые впоследствии много раз возникали в его памяти. Высоко подобрав юбку, в воде стояла девочка; темная, загорелая рука неловко придерживала складки, край юбки спустился в воду и намок, превращаясь из голубого в темно-синий. Она было испугалась, когда из прибрежного лозняка вынырнул высокий мальчик, но тотчас в больших кротких глазах отразилось любопытство, готовое разрешиться смехом. Ноги, обнаженные до локтей руки — все было золотисто-коричневое; золотисто-коричневые волосы рассыпались по спине, и вся она в солнечном сиянии была золотая — явление неожиданное, непонятное. Глаза светло-зеленые. Никогда Алексей не видел таких глаз. Казалось, что из тростников выплыла русалочка, зеленоглазое дитя светлой волны, и ему удалось застигнуть ее прежде, чем она успела исчезнуть, растаять в легком тумане или плеснуть рыбкой по песчаному дну ручья. Мгновенье они стояли неподвижно, глядя друг на друга. Девочка склонила голову к плечу, и Алексей заметил на ее волосах мелкие капельки воды, как росу, в которой отражалось солнце. Он перескочил ручей и пошел своей дорогой, надолго унося с собой этот образ русалочки в каплях утренней росы, в светлой воде ручья, улыбающейся наивно и лукаво. Он не встречал ее больше и не знал, откуда она здесь взялась. Она была не из местечка — там он знал всех. Быть может, она пришла из деревни, но и там Алексей всех знал. Он думал именно так: русалочка, явившаяся на мгновенье одному ему, чтобы снова превратиться в речной тростник, колеблемый ветром, в играющую на солнце волну, в сверкающую серебром рыбку, в неуловимую красоту, скрытую от человеческих глаз, раскрывающуюся лишь на мгновенье и тотчас исчезающую. Запах тростника и мяты, разливающийся над рекой, это был ее запах — золотой и зеленой. И когда Алексей потом думал о любви, то видел не розовое лицо Варвары Александровны, а золотисто-коричневое личико незнакомой девочки, капельки воды на ее светло-коричневых волосах и зеленый блеск глаз, неожиданный и чистый, холодноватый в своей прозрачности. Это-то и была улыбка любви, далекий привет из сказочной страны, ничем не напоминавшей историю отца и матери, Варвары Александровны и Жирафа, рассказы товарищей по школе и разговоры рабочих на линии. Да, так было, так могло быть, но его, Алексея, где-то далеко ждет что-то радужное и необычное, о чем знает сердце и что изредка подает весть о себе вот этим запахом тростника и мяты, солнечным закатом, зажигающим пожар в небе, пурпурным и золотым листом, опускающимся к его ногам, и взглядом маленькой русалочки. Одно время это было как жужжание маленькой мухи, — Алексей никогда не видел ее, но вдруг, словно у самого уха, раздавалось это жужжанье, протяжный высокий звук, как дрожанье маленькой струны. Он прислушивался — то был привет из далекого края, в который вели заколдованные, невидимые двери. Нужно было знать слово, и двери распахнутся и впустят в страну чудес, счастья. Это случалось днем, на линии, случалось вечером, дома, и Алексей затихал прислушиваясь. Но всегда это была одна и та же мелодия — дрожащая высокая нотка, внезапно возникающая и так же внезапно замолкающая. Комар или мушка, — этого Алексей никогда не мог сказать. Крылатый вестник, невидимый посланец, несущий на прозрачных крыльях таинственные знаки и в однообразном звуке своей песни волшебные слова, которые нужно отгадать. Быть может, сегодня, быть может, завтра, а может быть, когда-нибудь в дни, которые идут, неотвратимо приближаются с каждой минувшей ночью, с каждой шпалой, уложенной на линии, с каждой субботней получкой, с каждым долгим воскресным утренним сном.