О-Рин частенько об этом раздумывала: «Со мной Сэй-тян добрый. Наверное, ему и самому приятно, что есть кто-то еще ниже его, с кем можно быть великодушным…»

Правда, на этот раз О-Рин немного удивилась. Что ни говори, а Сэйскэ впервые отозвался о госпоже с неодобрением. О-Рин отрадно было сознавать, что заступился он не за кого-нибудь, а за нее.

— Ведь это уж чересчур, Рин-тян. Тебе самой разве не страшно?

Госпожа приказала О-Рин каждую ночь в третью, «бычью», стражу ходить в храм Экоин[161] и приносить оттуда по одному маленькому камешку. И так целых сто ночей. Причем ни в коем случае нельзя было допустить, чтобы кто-нибудь увидел О-Рин за этим занятием. А когда минует сотая ночь и камешков наберется сто штук…

— На каждом надо написать имя того, кого любишь, и потом бросить в реку Окава. Мне говорили, если это сделать, то любовные узы непременно завяжутся, — нараспев поясняла госпожа.

Вообще-то Экоин не относится к храмам, покровительствующим влюбленным. К тому же никто никогда не слышал, чтобы можно было вымолить любовный союз, собирая камешки. Это все были выдумки подружки госпожи, молодой девицы, увлеченной гаданиями и приворотными чарами. Она окончательно убедила госпожу доводом, с которым не поспоришь: любовь, мол, у людей разная, и единого способа завязать любовные узы быть не может, у каждого по-своему.

О-Рин отлично знала, что подруги углубились в этот спор во время урока игры на кото, улучив момент, когда учительница на них не глядела.

— Пусть ворожба, но какой в ней толк, если не сама госпожа будет ходить за камешками? — сказал Сэйскэ.

Он взял из рук О-Рин бамбуковую трубку для разведения огня и сильно дунул в нее. Пламя высоко поднялось, и О-Рин от жара сощурила глаза.

— Госпожа говорит, что если это моление будет совершать женщина, рожденная не в год Змеи, то любовная связь не завяжется.

— Что тут возразишь! — Сэйскэ казался чуточку рассерженным.

У него всегда так. Сэйскэ не сердится, только делает вид.

— Во-первых, О-Рин кто-нибудь может утащить, если в такой час она выйдет из дома одна — и что тогда?

— У меня ноги быстрые, меня никто не догонит.

Сэйскэ важно покачал головой. В облаке сладкого аромата сварившегося риса его не к месту серьезное лицо было отуманено самой настоящей заботой.

— Нельзя к этому относиться так легко. Предусмотреть следует все.

О-Рин опустила голову. По правде говоря, ей было страшно. Да и как могло быть не страшно? Только вот какой толк говорить об этом…

«Госпожа очень умная», — думала О-Рин. Когда госпожа возлагала на нее это поручение, то сказала:

— Этим ты меня спасешь, так и знай! — и даже как будто поклонилась О-Рин. А потом, пристально посмотрев ей в глаза, добавила: — О том, как тебе уйти из дома среди ночи, не беспокойся. Я сама спрошу позволения у О-Фуку-сан.

О-Фуку дольше всех прослужила в доме и была старшей над всеми служанками. Для О-Рин это был самый страшный соглядатай. О-Фуку больше всех в доме, может быть, даже больше родной матери, любила госпожу, дорожила ею, словно сокровищем, и всегда была на ее стороне. Будь на то желание госпожи, сама О-Фуку пошла бы вынимать камни даже из крепостных стен. И потому, откажись О-Рин совершать ради госпожи эти моления, служить в лавке «Оноя» ей стало бы куда страшнее, чем ходить одной по ночным улицам. И даже если бы она пожаловалась хозяину с хозяйкой и они бы пожурили молодую госпожу, то уже на пути из их покоев О-Рин оказалась бы целиком во власти О-Фуку. А раз так, уж лучше терпеть, хоть и не выспишься, и холодно, и страшно.

— Может быть, я схожу вместо тебя? — Сэйскэ сказал это тихо, и в глазах у него было смущение, как будто он не руку помощи подавал, а просил прощения у О-Рин.

О-Рин тихо покачала головой:

— Нельзя. Это должна быть женщина, рожденная в год Змеи.

— Ну, тогда пойду я вместе с О-Рин-тян.

— Нет. Только я одна, больше никто не должен идти.

Начать хождения в храм следовало с этой ночи. А прежде ее ожидала целая череда дневных обязанностей. Горькие мысли сделали О-Рин язвительной:

— Сэйскэ-сан, ведь если госпожа узнает, что ты ходил вместе со мной, она подумает, что ты из ревности хочешь помешать ее любовной ворожбе. Наверняка она так и подумает.

Широкие плечи Сэйскэ поникли. О-Рин тут же пожалела о сказанном. Все в доме знали, что этот высокорослый приказчик только о госпоже и думает. Сэйскэ любил госпожу так, как любит море пойманная рыба.

От лавки «Оноя» до храма Экоин ноги О-Рин могли бы добежать до того, как ударят половину четвертой стражи.

Она вышла с черного хода, и сразу же ее встретил холодный зимний ветер. Казалось, что у этого ночного ветра есть зубы. О-Рин вся сжалась в комочек. Съежился и огонь фонарика, который она держала в левой руке. Она зашагала. Шаг, еще один шаг — они уносили О-Рин прочь от лавки «Оноя», от теплой постели, от дома, где она не знала отдыха, но где чувствовала себя в безопасности. Тьма, окутавшая улицы, была такой густой, что ее плотность можно было осязать. А вздумай кто-нибудь испытать ее на вкус — она наверняка оказалась бы горькой.

Время от времени доносились какие-то звуки, что-то будто бы двигалось. О-Рин решила не задумываться, что это. Ведь страшно было бы ничего не обнаружить.

Не оглядываться! Приняв в душе такое решение, О-Рин зашагала как можно быстрее. Этой ночью даже луны на небе не было. Может, злой зимний ветер сдул ее прочь?

Страшнее всего стало на середине пути. Отсюда было одинаково далеко, бежать ли в поисках спасения домой в «Оноя» или добираться до храма Экоин. Даже если она закричит, купцы и горожане, спящие за закрытыми ставнями, наверняка не услышат крика. Если ее схватят похитители, никто об этом не узнает. Только бездомная собака равнодушно взглянет, как тень уводимой О-Рин скроется за углом квартала. А старик торговец гречневой лапшой, который от ветра повязывает уши полотенцем, подберет остывший соломенный шлепанец с ее ноги.

О-Рин миновала купеческие дома на улице Мотомати в Хондзё, и когда храм Экоин стал уже виден, не выдержала и бросилась к нему бегом. Фонарь в руке дрожал, дыхание прерывалось, она вбежала во двор храма, и тут ноги перестали ее слушаться, и О-Рин упала. От шума падения ей самой стало страшно. Казалось, что в тишине храмовых пределов произведенный ею звук пробудил какое-то движение.

Холодный ветер обогнал ее, а потом повернул назад и бросил горсть песка в глаза О-Рин. В ее руке был зажат маленький камешек. Очень маленький. Очень холодный. О-Рин встала, подобрала подол и осторожно стала поворачиваться направо. Колени мелко дрожали. Она оглянулась. И в этот момент поняла, что не может избавиться от чувства, будто кто-то на нее смотрит.

Шумели деревья в храмовой роще. Медленно наползала тьма. О-Рин без оглядки пустилась бежать. Только бежала и бежала… До самого берега реки Сумида, как будто бы хотела броситься в воду. Однако, как только справа показался мост Рёгоку, ноги О-Рин сами резко повернули, и она с рыданиями помчалась прямиком к мосту Итинохаси. Там она наконец остановилась.

Издалека лился свет фонаря. Одна светящаяся капелька. Этот желтый огонек на фоне реки и бездонной ночи мерцал как раз на уровне глаз О-Рин.

Снова ее настиг яростный порыв ветра. Но О-Рин широко раскрытыми глазами смотрела на огонек. Смотрела, не моргая, хотя от ледяного ветра наворачивались слезы.

Огонек вдалеке тоже смотрел на нее, не моргая.

О-Рин потихоньку попятилась. Затем медленно закрыла глаза и снова их открыла. Может быть, за это время фонарь приблизится? А вдруг там, за ним, кто-то есть?

Но когда она открыла глаза, фонарь был на прежнем месте.

— Ты кто? — спросила О-Рин тихо. Так тихо, чтобы и слышно не было. Уже после того, как спросила, подумала: а что, если ей ответят?

Фонарь не двигался. О-Рин бросилась бежать. Она бежала навстречу ветру, плотно сжав зубы, так что заболели сведенные челюсти.