Пожар во Владимире для великого князя, не знавшего еще, за что приняться, пришелся как бы кстати. Цель теперь была ясна и хорошо видна из верхних окон княжеских покоев. Почерневший Успенский собор следовало не чистить да исправлять — его следовало перестроить.

Вместе с епископом Лукой днями сидели, придумывали, каким быть новому кафедральному собору. Он должен был затмить своей красотой и величием все церкви не только во Владимире и Суздале, но и в южнорусских городах. Определили будущему собору пятиглавие — уже существующий огромный купол соберет вокруг себя еще четыре, размером поменьше, как бы показывая, что вокруг великого князя так же соберутся все другие князья и так же будут осенены золотым светом его мудрого правления и вместе составят единую Русь.

Лука привел из Козьмодамианского монастыря монаха-умельца из греков. Неведомо какими путями попал этот грек во Владимирскую землю, но по-гречески с великим князем говорил как бы неохотно, а потом и вовсе перешел на русский язык. Он без робости выслушал все наставления Всеволода, поклонился и отбыл, а через несколько дней принес на двух листах пергамента изображение будущего собора.

Грек — а звали его Акинфий — предложил окружить стены старого здания галереями, которые и будут поддерживать добавочные купола. Таким образом храм расширится до пяти больших прясел да каждой стороне, построенных вровень с крышей, на которой покоится средний купол, а новые купола устремят вверх все величественное здание. И Всеволоду, и епископу Луке очень по душе пришлись эти рисунки и спокойная уверенность Акинфия в своей правоте. Так и решили строить.

Из белого камня, конечно. Акинфий даже знал, откуда самый лучший белый камень привезти можно. Видно, у себя на родине был строитель не из последних. Все рассчитал: и сколько каменотесов потребуется, и сколько лошадей для подвоза камня, и сколько золота на купола, и сколько олова на крышу. А нужны были еще искусные резчики, и кузнецы, и изографы — ну, эти уже в последнюю очередь.

На все строительство Акинфий, прикинув, положил три года. Что ж, три года — срок небольшой для такого великого дела. Без колебаний великий князь назначил грека старшим на этом строительстве, велел ему, не смущаясь, приходить, когда нужно, и требовать, что понадобится. А если кто будет чинить препятствия, сообщать великому князю. Умельцев Акинфию выписывать разрешалось откуда захочет, хоть из Греции, хоть из немецкой земли, но все же, сказал Всеволод, надо бы сначала среди своих поискать, вдруг найдутся? Акинфий обещал поискать.

Так что вместе со строительством нового города взамен сгоревшего началось переустройство главного собора. Расчищали подъезды к обгоревшему зданию, копали глубокие рвы, и к зиме уже повели укладку каменного основания. Вокруг строительства выросло множество деревянных помещений и просто навесов, где с первым снегом каменотесы приступили к обтачиванию камня, который уже успели подвезти из полуденных[41] земель до начала осенней распутицы. Местный белый камень, из которого строил Боголюбский, Акинфий отверг как не отвечающий требованиям прочности.

Когда установились холода и по дорогам замерзла раскисшая грязь, Всеволод отправил Ратишича и Юряту с дружиной на булгар, прямо указав на богатые города Собекуль и Челмат: там следовало взять хорошую добычу. Предстояли большие расходы, дружина должна была кормить себя сама, да и княжеская казна нуждалась в пополнении. Сам великий князь на этот раз с дружиной не пошел — нашлись у него более важные дела. А если сказать откровенно, не хотелось Всеволоду уходить от Марьюшки. После рождения сына она почему-то похудела, стала будто даже меньше ростом и до того напоминала великому князю ту, давнюю Марьюшку, которая еще по-русски-то изъяснялась с трудом, что он глазам своим не верил. Будто прибавилось к нынешней его любви то, прежнее чувство и от этого она засияла ярче.

Дочери — Сбыслава, Всеслава и Верхуславушка — целыми днями готовы были возиться с младшим братцем, но Марья им, конечно, этого не позволяла, Константин был еще мал, и девчонки, играя с ним, могли ему чем-нибудь повредить. Другое дело — Еленушка. Марья даже в глубине души надеялась, что повзрослевшая дочь — а ей шел уже шестнадцатый год, — взяв брата на руки, проснется от вечного своего сна, двинется душой к нему и начнет понемногу жить.

Елена к этому времени стала взрослой девушкой, и если бы не постоянно безразличный ко всему ее взгляд и старушечья привычка поджимать губы, ее можно было бы счесть даже миловидной. Княгине Марье казалось, дочери не хватает какой-нибудь малости, толчка извне или изнутри, чтобы исчезла у нее эта выморочность, порозовели щеки, по-девичьи порывисто задышала бы уже хорошо обозначившаяся грудь. Но все было тщетно. Елена так же равнодушно приняла брата, как всех появившихся одна за другой сестер. Ни улыбкой, ни удивлением, ни хотя бы отвращением не отозвалась она на поднесенного ей Марьей Константина. Надежды княгини растаяли, и она теперь могла себе признаться, что затеяла когда-то строительство монастыря, потому что понимала: там Еленушке и влачить свои дни, и лучшего места для нее не будет.

Иное дело — сестры. Все три как на подбор: темноглазые, смешливые, такие шалуньи, что просто беда с ними. А между тем великий князь уже говорил, что несмотря на юный возраст дочерей, кое-кто уже намекал на свое желание породниться с ним. Не хотел говорить кто, отмахивался — рано еще, мол. Но княгиня Марья все-таки вытянула из него: оказывается, князь Рюрик Ростиславич сына своего непременно хочет женить на дочери Всеволода — любой, кроме Елены. Княгиня Марья даже всплакнула. Как быстро время летит, скоро разлетятся доченьки. Взяла с мужа слово, что спешить он не будет, позволит дочерям вырасти возле нее. Всеволод обещал.

В начале зимы случилось у великого князя горе.

Младшенькая, Сбыслава-Пелагея, простудилась и слегла. Проболела недолго. Становилось ей все хуже и хуже, дышала с трудом, горела так, что губы обжигало, когда ко лбу притронешься. Когда немного отпускало ее, лепетала что-то непонятное, наверное, с ангелами разговаривала на их языке, перед тем как они ее к себе забрали. Умерла Сбыслава ночью, тихо, никто и не слышал, даже княгиня Марья, которая не отходила от дочки, тут же рядом с ее постелькой дремала на стульце. Смотрит — а Пелагеюшка уж не дышит, ручки сложила на груди, и личико спокойное, грустное. Пять лет прожила всего на свете.

Всеволод в эти дни от Марьи не отходил. И за нее боялся, и за себя — как бы чего не натворить. Злоба какая-то взяла великого князя: не уследили? Не уберегли? Кто не уберег? Покажи ему тогда любого да скажи: вот, княже, по чьей вине Сбыславушка померла — рубанул бы мечом наотмашь. Сам себя не узнавал Всеволод. Очень горевал из-за любимицы своей. Потом много плакали они вдвоем с Марьей, и понемногу полегчало.

Всю зиму во Владимир везли белый камень, необработанный, глыбами. Акинфий подсчитал: так выходило дешевле и быстрее. Со старого собора, забранного по самую маковку лесами, бережно снимали старую резьбу — плиты, украшенные птицами, зверями и святыми. Целыми днями со. стороны собора доносился стук деревянных молотков, скрежет тесал. В ясные морозные дни сахарно белели вокруг закопченных стен груды белого искрящегося камня. Работа шла полным ходом.

В конце зимы потянулись обозы с добычей из Булгарии. Сопровождавшие их дружинники с обветренными до черноты, но довольными лицами, все в серебряных булгарской работы нагрудниках, увешанные драгоценным оружием, рассказывали о победоносном походе. Войско Ратишича заступило булгарам все пути подвоза продовольствия. Булгары пытались разбить владимирцев, но в поле им это было не под силу. Это ведь не то что за городскими стенами отсиживаться — под началом опытного Ратишича дружина била поганых в хвост и в гриву. И вообще — слабые они были воины, булгары, не крепкие на рати— они больше люди торговые, и города их полны всякого добра. А если их купцам пути перекрыть, то торговля хиреет, и чтобы возобновить ее, булгары готовы отдать любой выкуп, какой им ни назначишь. Дружинники говорили, что многие в войске воеводы Ратишича против того, чтобы скоро возвращаться домой, и просят великого князя о подкреплении и позволении воевать, пока не начнутся весенние паводки. Всеволод отправил обратно с пустым обозом еще три сотни конных. А просились чуть ли не все. Всем хотелось отведать богатой добычи.