Он велел челяди готовиться к отъезду в Киев.

Пока люди суетились, собирая княжеский поезд, Святослав безвыходно сидел в доме посадника.

Разболелось бедро, беспокоился — сможет ли доехать до Киева? Позвал человека, тот помог снять порты. Святослав глянул: левое бедро было напухшее, а посередине опухоли налился желвак красно-синего цвета. Послать за лекарем? Но разве найдешь здесь знающего человека? Нет, видимо, это был знак: надо поскорее торопиться домой.

Когда ехали в Карачев, на всякий случай взяли с собой коня Святослава — старого спокойного жеребца, серого в яблоках, каких князь только и любил. Так и вели его в поводу рядом с княжеской повозкой: вдруг князю захочется проехать немного верхом? Но не захотелось. Теперь Святослав, поддерживаемый слугами, с трудом садясь в повозку, вновь увидел рядом этого жеребца и вдруг подумал, что это последний в его жизни конь. Мысль была такой ясной и простой, что даже не опечалила, заставила взглянуть на коня с любопытством, словно Святослав видел его впервые.

На выезде из Карачева, когда выбрались на дорогу, пришлось остановиться. По сухой дороге трясло нестерпимо, при каждой встряске боль из ноги вскидывалась вверх, била, казалось, даже в голову. Челядь и младший сын Мстислав, сопровождавший отца, были в растерянности. Как доставить князя в Киев? На коне он не ездок, в возке — тоже. Забегали сразу, испугались княжеского гнева. Но Святослав был почти равнодушен. Думал только, что, возможно, придется умереть, не доехав до любимого Киева.

Это было как последняя насмешка судьбы над ним. Лишен всего — молодости, силы, власти, а теперь вдобавок и права умереть в своем городе, под печальный звон Софии Великой, под напутствие митрополита.

Но слуги тем временем придумали выход — нарубили тут же, в лесу, молодых сосенок и березок, устроили что-то вроде волокуши. Сооружение получилось громоздкое, пришлось впрягать в него двух коней, но сидеть на упругой подушке из гибких веток было куда удобнее, чем в тряском возке, на ухабах и ямах не трясло, а будто покачивало тело над землей, как детскую игрушку на ладони. Однако ветви быстро стирались, приходилось останавливаться и устраивать новую волокушу. Святослав велел идти к Десне, ладить насады и на насадах уже плыть до Киева.

По Десне за два дня добрались до Киева, где князь с превеликой осторожностью был доставлен во дворец. Лекарь, осмотрев опухоль на бедре, промыл ее вином и отварами трав, а князю велел лежать в постели и не вставать. Утомленный долгим путем, он вроде бы стал засыпать. Особенно утомила его поездка по Десне — тихое, плавное движение мимо уходящих назад берегов, уходящих навсегда, отчего отчетливо чувствуешь себя умирающим. Во дворце все ходили на цыпочках. Была какая-то общая подавленность: князь уезжал в Карачев еще полный сил, как всем казалось, даже начинали ожидать неких событий. А вернулся дряхлым, больным стариком и тут же начал умирать. Однако Святослав не хотел залеживаться. Проснувшись, вынырнув из забытья, велел себя одевать. Объявил, что отправляется в Вышгород, поклониться мощам святых Бориса и Глеба.

Солнце уже склонялось к закату. Княгиня и другие пытались отговорить Святослава от такого безрассудства — ехать больному на ночь глядя? Он был непреклонен и даже ощутил удовлетворение от того, что приказ его все же стали выполнять — потащили в возок подушки, чтобы князю удобнее было сидеть, закладывали коней, которые поспокойнее. Вообще — подчинялись, угождали. Значит, еще он для них — государь.

В Вышгород, к святым мученикам, прибыли, когда уже стемнело. В храме никого из священников не оказалось, были только сторож да служка, гасивший свечи; они до смерти перепугались, когда увидели, что сам Святослав Всеволодович, великий князь Киевский, входит в церковь. Он сам вошел, опираясь на посох, с трудом двигая распухшей ногой. Никому не велел входить вместе с ним. Остановился, сотворил крестное знамение.

Медленно двигаясь к раке, в которой лежали мощи двух невинно убиенных братьев, он вдруг подумал, что никогда не оставался один в храме, и пожалел о таком упущении. Как тихо, торжественно и свято! Один Бог да ты — и больше никого. Привычно отметив про себя, что все это тоже происходит с ним в последний раз, он больше старался не думать о земном. Плача на раке Бориса и Глеба, он каялся перед ними, не ища себе оправданий. Перед ними не было смысла хитрить. Они знали о нем все. Знали и то, что князь Святослав, хотя никому в этом не признавался, всю жизнь чувствовал какую-то вину перед святыми братьями, вот уже почти два века сияющими в Русской земле примером небесной любви, чистоты помыслов и невинного мученичества. Для самого Святослава пример этот в жизни так и остался всего лишь отвлеченным понятием. Он всегда старался получить собственную выгоду и считал при этом, что если и приходится брать на душу еще один грех, то причина не в нем, князе Святославе, а в других князьях, которых приходится обманывать. Вина же перед святыми мучениками — ее не мог чувствовать лишь самый бессердечный и бездушный. Святослав себя таковым никогда не считал.

Попрощавшись с Борисом и Глебом, он захотел попрощаться и с отцом, великим князем Всеволодом Ольговичем, погребенным здесь же, в боковом приделе. Но дверь, ведущая ко гробу отца, была закрыта — висел замок. Святослав постоял перед дверью, потрогал зачем-то этот замок, подергал, но тот висел крепко. Пришлось тащиться к выходу — не будешь же кричать в храме, звать сторожа, тем более только что отрыдав на святой раке. Идти было еще труднее — нога казалась огромной, пудовой, боль оглушала при каждом шаге.

Вышел наружу. В свите — облегченное движение. Поискал сторожа взглядом. Он был тут же, на коленях, робко смотрел на Святослава.

— Почему заперто? — устало спросил Святослав. — Придел, где отца гроб, почему заперт?

— Закрыл отец Никандр, — с облегчением ответил сторож. — И ключ унес. Всегда закрывают, великий княже.

— За попом послать, — тихо, ни к кому лично не обращаясь, проговорил Святослав.

Сторож испуганно дернулся, вставая с колен, но не встал: ему не хотелось, да и нельзя было бросить церковь.

К нему подошли, стали спрашивать, где найти попа. Он объяснял долго, путано.

Святослав постоял, уже поддерживаемый под руки, послушал, подумал. Представил себе, что сейчас, в темноте, поедут за попом, долго будут искать его, разбудят, потом он, спросонья испуганный, прибежит, станет суетливо копаться в замке… Ах, этого совсем не хотелось, это нарушило бы торжественность его настроения. Конечно, жаль, что не попрощался с отцом — отец любил его, любил, пожалуй, больше остальных сыновей. Все же он, Святослав, побывал рядом с гробом, а отца, наверное, скоро увидит, непременно увидит.

— Ладно. Незачем попа звать. Домой едем, — сказал он. Его повели к возку.

С этого дня Святослав больше не поднимался с постели. Ему становилось все хуже. Порой ему казалось, что вроде бы легчает: чаще стали обмороки — тихие, благодатные, длиннее стали сны, полные видений. В снах Святослав встречался и разговаривал с теми, кого знал на своем веку. Когда он лежал в таком блаженном забытьи, боль в ноге не чувствовалась, поэтому он досадовал, когда выплывал из сна и понемногу начинал узнавать стоявших у изголовья жену и сыновей. Все они — Олег, Глеб, Владимир, Всеволод и Мстислав — собрались возле умирающего отца.

Последний раз душа Святослава встрепенулась, как встарь, когда к нему явились бояре с послами из Греции. Сообщили, что царевич греческий, Алексий, возжелал породниться с ним, великим князем Киевским, и хочет внучку его, дочь Глеба Святославича, взять в жены. Ефимия звали внучку, и Святослав ее любил. Узнав о том, что из Греции в Киев движется большое посольство от императора, он обрадовался, взбодрился, словно ожил. Велел приподнять себя повыше. Радостно было узнать, что его по-прежнему уважают и великие иноземные властители берут замуж внучек его, считая за честь.

Велел позвать Ефимию, поговорил с ней, дал наставления. Ефимия, также любившая деда, слушала его сквозь слезы, и это ему не понравилось — снова напомнило о том, что он умирает. И Святослав понял, что теряет Делание заниматься браком внучки, которым еще какой-нибудь месяц назад занялся бы с большим удовольствием, ибо любил женить и выдавать замуж свое потомство, видя в этом одну из важнейших сторон государственной деятельности. Поговорив с Ефимией, едва нашел в себе силы приказать Глебу и боярам выслать навстречу императорскому посольству почетную охрану для сопровождения в Киев. Отдав приказ, заснул.