Пришли на остров Русский, порыбачили, стали уху варить. Между делом выяснилось, что пришли без пропуска, яхта хоть и под вымпелом ВМФ, но если поймают, будет скандал. Матвеев с Шахриным на берегу морских ежей деткам на сувениры собирали, Густов пошел погулять. Подходит время, когда по острову патрули идут, сверхзакрытая территория — с одной стороны артиллерийские склады, с другой дисбат спецназа… Где Густов? Нет Густова. Густов залез на утесик, окрикнул своих. Капитаны замахали руками, шепотом закричали, чтобы Леха спускался, как хочет, только быстрей и прямо. Густов спустился, ему сказали, что жить он будет долго: за поворотом противопехотные мины, а патруль стреляет без предупреждения.

По возвращении Шахрин пришел к выводу, что проблема назрела. Десять дней демонстративного безделья слишком явно показали, что дела в «Чайфе» идут не должным образом. Нужно было что-то решать, но что именно и каким образом, было решительно непонятно. Ханхалаев хотел быть директором в единственном числе — Анвара уволили. Легче не стало. Бегунов с Нифантьевым только сблизились; и вообще, это были еще только отзвуки будущих неприятностей.

Дело было не в Анваре, дело было в бестолковщине. Она нарастала стремительно, подтверждением чему стало появление в группе случайного гитариста, Пашки Устюгова. Именно Пашки, иначе никто и никогда его в «Чайфе» не называл. История появления проста, малопонятна и весьма характерна для того сумбурного момента. Пашку взяли благодаря дару убеждения Ханхалаева, шахринской растерянности и бегуновско-нифантьевской пьянке; никаких иных оснований для появления гитариста не было. Но по порядку.

После первого концерта по утверждении Ханхалаева в роли директора чайфы выскочили со сцены слегка напряженные, ждали, что новый директор скажет. Он сказал: «Г…но». Чайфы растерялись, а Костя пояснил, что музыка хороша, тексты хороши, но звучит неубедительно. Сказать по чести, звучало и впрямь странновато: при уверенной ритм-секции создать сколько-нибудь полновесную мелодическую конструкцию у Шахрина с Бегуновым тогда не получалось даже с использованием двух гитар и глотки. Ханхалаев завел разговор о том, что нужен еще один профессиональный музыкант.

Здесь следует заметить, что Ханхалаев был директором, который в отличие от большинства директоров в шоу-бизнесе в музыке разбирался довольно серьезно, но проблемы музыкальные решал по наитию. А до «Чайфа» работал с «Наутилусом», который звучал для слуха приятно. Для слуха публики. «Чайф» звучал неподобающе, даже диковато. Аранжировки со времен «Дерь-монтина» не изменились, исполнительское мастерство не росло, «и Костя предложил взять еще одного музыканта, профессионально владеющего инструментом» (Шахрин).

По отношению к уже действующему гитаристу это выглядело не совсем корректно, но в дело вступили Нифантьев и алкоголь: «Мы с Бегуновым пришли к мнению, что в принципе он не музыкант. Я его убедил, и он довольно безболезненно согласился с тем, что нужно взять нормального гитариста». Т. е. гитариста убедили в том, что он не совсем гитарист…

«Мы эту идею обсудили за бутылочкой, переговорили со Злобиным, он сказал, что есть у него гитарист» (Нифантьев). Пашка Устюгов, с которым некогда играли в «Тайм-ауте». Дальше история совсем непонятная, чайфы в показаниях путаются, стараются друг на друга ответственность перевалить. Шахрин: «Я скептично к этой затее отнесся, сказал: «Давайте несколько репетиций без меня попробуйте». Самоустранился. Нифантьев утверждает, что Шахрин о грядущем гитаристе и вовсе не знал: «Шахрина мы не поставили в известность, он пришел на репетицию, а там Пашка».

«Что Вовку в известность не поставили? — с трудом вспоминает Бегунов. — Могло такое случиться». Могло случиться, чтобы в группу взяли гитариста, а лидер о том не знал? Могло, могло — бестолковщина…

«Пашка мне дико понравился, — рассказывает Бегунов, — «Тайм-аут» как раз писал на киностудии какую-то дикую песню, там были слова: «Фендер-стратокастер непременно принесет успех»… Пашку пригласили на репетицию «Чайфа», о которой (по свидетельству некоторых участников) Шахрин понятия не имел. Опоздал на полчаса и увидел, что на гитаре играет пьяный Устюгов, а поет Леха Густов. «Леха в совершенстве знал все слова и Шахрину их подсказывал, — рассказывает Бегунов, — в тот раз он сидел в углу в шапке-ушанке с микрофоном в руке, пел картавя: «Это 'гелигия завт'гашних дней»…

«Мы сказали: «Вова, это наш новый гитарист»… — хохочет Нифантьев. — Лицо у Шахрина было»… Но Шахрин «согласился с Ханхалаевым, который давил очень сильно» (Злобин). А во-вторых, Володе Пашка понравился: «Он действительно классный парень и играл очень хорошо, на первом этапе мне понравилось, группа зазвучала мощнее. Так появился в «Чайфе» Пашка Устюгов. Но самое удивительное заключалось в том, что гитарист был не нужен. Слегка переаранжировать гитару, Бегунову порепетировать, и все бы ладом. Но нет…

Пашка всем понравился, да и вообще личность незаурядная. «Он был бухарь-весельчак, — рассказывает Нифантьев, — пил больше нас с Бегуновым вместе взятых, работал техником в Кольцове, они там двигатели самолетов осматривали после полета, сливали из них спирт и пили. Пашка рассказал, как они самолеты обслуживают, и у меня развилась безумная боязнь самолетов. А все равно летали, мы в полете пили, он сидел, говорил: «Да нормально, упадет и упадет, а вообще-то техника советская, надежная»…

Пашка был гитарист хороший и человек правильный. Но много пьющий. Склонный ко всяким штукам, которые «выкидывал». Самой знаменитой стала история о том, как Пашка ходил в кабак на Кантемировской.

Жили в Москве, в квартире на Кантемировской, три дня просидели, Пашка не выдержал, решил культурно досуг провести: «Я иду в кабак!». Какой-то там кабак на окраине… Стали отговаривать, не вышло, Пашка джинсовый костюмчик надел и пошел. При выходе Шахрин говорит: «Пашка, ты хоть знаешь, куда возвращаться?». Оказалось, не знает, но это его не волнует. Шахрин выдал ему записку следующего содержания: «Я — Паша Устюгов, меня ждут по адресу такому-то, телефон такой-то»… Пашка взял записку и удалился, сообщив на прощание: «Сейчас девочек приведу. Пойду в ресторан и приведу».

Прошло два часа, звонок, открывают дверь, стоит Пашка, за косяк держится. Пол-лица — синяк типа «бланш». Нифантьев спрашивает:

— Паша, а где же девочки?

— Пидарасы там, а не девочки… — отвечает Пашка. — Но я одного мордой в унитаз засунул.

Классическая история: пригласил девушку — местные позвали «в туалет поговорить». «Пашка боец, — рассказывает Шахрин, — я полагаю, он там пролил кровищи на Кантемировской… Он начал отбивать девушку у местного, а их человек десять, но Пашка умудрился кому-то морду начистить и уйти оттуда живым. У него печатка на пальце серебряная, она была сплющена напрочь».

На следующий день концерт по поводу создания общества «Мемориал»… Пашка не был жертвой сталинских репрессий, но с синяком в половину физиономии даже под этим соусом выпускать его на сцену было слишком смело. Рванули по Москве искать темные очки, но трудное, оказалось, это дело, Пашкин синяк мог скрыть разве что шлем мотоциклетный… В какой-то галантерее купили огромные квадратные очки, приехали в Театр Советской армии.

Тогда Шахрин впервые увидел карту страны, усеянную значками — лагеря. Во втором ряду сидел Зиновий Гердт, улыбался, аплодировал, ему нравилось. «Тогда, быть может, я в первый раз почувствовал, что мы выходим за рамки «игры для друзей» (Шахрин).

С Пашкиным приходом лучше не стало. «Привели Пашку, и после этого начались разборки вообще непонятные какие-то, — рассказывает Нифантьев. — Поехали в Пермь, играли в кинотеатрах перед сеансами… Вообще непонятные концерты, за деньги, но непонятные. Шахрин говорил, что мы плохо играем, что его «не качает»… А мы играли нормально. Играли и играли, не лучше, не хуже, нормально играли. Началась какая-то война внутри».