FATA MORGANA[1]

(Из деревенских настроений)

Есть одна тема в творческой жизни Коцюбинского, которая на многие годы захватила его внимание. Тема эта — народ и революция — была подсказана самой действительностью. В 1903 году Коцюбинский принялся за создание эпопеи о революции в деревне и назвал ее «Fata morgana». Подготавливая работу над повестью, писатель тщательно собирал материалы — исторические, экономические, общественно-политические, изучал жизнь украинской деревни, охваченной брожением.

Через семь лет, когда опыт революции уже мог быть оценен и продуман, появилась вторая часть повести, в которой Коцюбинский реалистически точно воспроизвел события, происшедшие 2 ноября 1905 года в селе Выхвостове, Черниговской губернии, где кулаки на сходке учинили жестокую расправу над участниками разгрома помещичьей усадьбы и винокуренного завода.

Вторая часть повести была создана под непосредственным впечатлением от событий первой русской революции. В письме к своему шведскому переводчику Альфреду Иенсену (28 ноября 1909 г.) Коцюбинский рассказывал: «Я теперь занят большой работой. Пишу повесть под заглавием «Fata morgana», в которой будет изображена жизнь нашей деревни во время последней революции, а также подавление революции и одичание наших крестьян, потерявших надежды. Первая часть этой повести (дореволюционный период) напечатана еще в 1904 г., две последние части будут обширнее».

К сожалению, третья часть, задуманная автором, так и не была осуществлена из-за кончины писателя.

Из статей Александра Дейча (автора предисловия к изданию).

Текст повести: Библиотека всемирной литературы. Том 157.

Издатель: Художественная литература, Москва, 1968 г.

М. Коцюбинский «Повести и рассказы». 

Иллюстрации и обложка из других изданий.

ЧАСТЬ ПЕРВАЯ

Когда Андрий Волык проходил мимо главного здания сгоревшего сахарного завода, воронье с криком взвилось над развалинами, внутри там что-то затрещало — и посыпались штукатурка и кирпич. Хотя сахарный завод, давно уже заброшенный, разрушался и зарастал травой, в пустых корпусах его время от времени слышался шум, и казалось, это гомон машин и голоса рабочих еще живут в старом помещении. Проходя мимо груды битого кирпича, белых пятен извести, полуприкрытых молодым бурьяном, мимо гнилых трухлявых желобов и черных дыр — окон, из которых будто что-то смотрело,— Андрий вспоминал прошлое. Какая-нибудь шина, блестевшая в траве, словно ползущая змея, или чугунное колесо, наполовину вросшее в землю, вызывали у него перед глазами картину шумной заводской жизни, и он видел себя у вагонеток с сахаром или у аппарата. Тогда он получал тринадцать рублей в месяц!..

— Было время, пане добродзею![2] — говорил он громко сам себе и разглаживал седой ус.

Андрий направлялся к старому бересту[3] на вершине холма. С него сползали заводские строения.

Налево от него серебряной рябью играл на солнце пруд, будто рыбы купались в нем, а за прудом, на другом холме, пряталась среди деревьев церковь. За берестом лежал внизу широкий зеленый луг, прорезанный излучинами синей реки. Вербы и ракиты серо-зеленым туманом катились по лугу и кое-где закрывали воду. На горизонте, в дальних окрестных селах, белели колокольни.

Было солнечное воскресное утро на Фоминой[4]. По церквам звонили. Далекие колокола гудели в ясном воздухе тихо и мелодично, и казалось, это звенит золото солнца.

Андрий глядел на развалины завода и радостно покачивал головой.

— Га! Недолго так будет!.. Они как возьмут в свои руки, быстро дадут пар...

«Они» — были немцы или чехи, а может, и евреи, приезжавшие шесть лет назад осматривать сгоревший сахарный завод. Хотя потом никто уже не интересовался развалинами, но Андрия не оставляла надежда, что вот-вот неизвестно откуда наедут паны, все починят и пустят завод.

Ну, а теперь он в этом уверен, ведь панский пастух Хома Гудзь шепнул ему эту новость. Хома хоть пасет скот, а все же ближе к панам,— ведь он трется около них. Будет завод, будет!..

Иначе, пане добродзею, сущая погибель теперь человеку: заработать негде, земли отродясь не было, подати плати, кругом нужда, а есть надо! Да! Велико ли счастье — клочок земли!.. Роются на своем наделе, а сами черные, как земля... а едят не лучше тех, у которых ничего нет... Хозяева!..

Андрий с презрением сплюнул сквозь зубы.

Вот завод — другое дело. Не страшны тебе ни засуха, ни дожди. Работа чистая, постоянная. Придет срок — получай деньги...

И он тогда пил пиво... За наличные... Чистое, золотое, холодное пиво... Тьфу!.. даже слюнки текут.

Думал: «Подрастет Гафийка, наймется на завод. Где б она заработала столько!.. И скорее вышла бы замуж. А как же... Там народу много — нашелся бы и жених. Аппаратчик или слесарь... Пусть старуха не дурит головы ни себе, ни девке; хозяйский сын не возьмет бедной, не таков свет теперь. А как же...»

Его мысли текли дальше. Такие легкие, такие прозрачные, как весенний воздух...

Нет развалин. Всюду новые корпуса. Гул машин, шипение пара, множество людей — целый ад. Все движется, живет, все такое привлекательное. И он чувствует силу в руках, а во рту у него вкус холодного пива...

Последний звон замер в воздухе. Из церкви выходят. С горы до самой плотины медленно движется туча народу. Стучат деревенские сапоги, шелестят подолы, и трепещут на ветру ленты дивчат.

Вот идет Маланка. Маленькая, сухая, черная, в чистой сорочке, в старенькой свитке[5]. Андрий не видит ее лица, но знает — глаза ее опущены вниз и губы поджаты. Мы хоть бедные, да честные. Хотя и живем трудами рук своих, но и для нас есть место в церкви. Рядом с ней Гафийка, как молодое деревце из господского сада. У Андрия под усами блуждает улыбка. Он знает, что в селе нет девушки лучше. Семнадцатый год пошел с филипповок[6].

— Га-га-га! Вот где он молебен служит. Здорово!..

Грубый голос доносится снизу, и старое безусое лицо панского пастуха Хомы Гудзя показывается из-за покосившегося забора.

— А вы ж думали — где? Дай боже...

— Черта лысого сидел бы я тут — уж лучше у Менделя... Сукин сын привез свежего пива, коли не врет... Я таки сказал ему: чтоб тебе, говорю, такие болячки в печенку, и твоей Суре, и всему выводку твоему...

— Вот купите, тогда и распробуем, какое оно...

— Чтоб вы все посдыхали,— какая у вас правда, такое и пиво... А что, думаете, не куплю? Идем выпьем, бей его лихорадка...

— Купите? А с волами ж как? Сам пан присмотрит?

— Пусть они все передохнут у него... Он думает, так ему перетак,— я в проводы[7] погоню скот пастись? Лопнешь, не дождешься... Кое-что хочу сказать вам...

— Ну, ну?

— Приходите после полудня к Менделю, скажу...

— Ну, ну!

— Поговорим, выпьем пива, стонадцать...— Конец фразы исчез за тыном[8].

Андрий спешил домой. Перед ним лежала дорога, пыльная уже, хотя была ранняя весна. У дороги белела его халупка, словно шла куда-то из деревни и остановилась отдохнуть. По дороге тянулись люди с палками, узелками. Вот Гафийка вынесла одному воды. Стали и разговаривают. Снова подходит группа... Еще ряд... Движутся и движутся. А тот стоит. Эге-е! Да это ж целый клин журавлиный. Идут и идут. Куда-нибудь в Таврию или на Кубань. Вот тебе и хозяйские сыны, хлеборобы... Своя земля просит рук, а он снялся, да и... А что же делать на своем клочке? Развелось их. Нет на вас войны или холеры. Одни из села, другие в село, вроде этого Марка Гущи, которого недавно привели, как арестанта... Получал, пане добродзею, на фабрике семнадцать рублей в месяц и начал бунтовать. Мала, говорит, плата, много работы. Начальство ему одно, а он ему, вишь, другое... Ну, не хочешь, так получай: попарили нагайками, да и айда домой под караулом... Да я б такому бунтовщику...