Избежать нравственной оценки действий сталинской власти невозможно, а попытки эти всегда имеют под собой реальную основу и, как правило, такой объективистский подход ведет к оправданию действий власти. У Сахарова он определялся, во-первых, тем, что советская дипломатия 1939–1941 гг. рассматривалась им в отрыве от провокационной по своей сути сталинской дипломатии предшествующего периода, во-вторых, он, как и многие другие современные авторы, не избежал влияния «обаяния» сталинского великодержавия. Только с учетом этих обстоятельств можно без внутреннего протеста воспринимать заключительный вывод автора: «...советское руководство действовало вполне в духе времени, решительно, масштабно, инициативно. И основной просчет Сталина и его вина перед Отечеством заключалась на данном этапе и в тех условиях не в том, что страна должным образом не подготовилась к обороне (она к ней и не готовилась), а в том, что советскому руководству – и политическому и военному – не удалось точно определить момент, когда стремление оттянуть войну до приведения своих наступательных сил в полную готовность уже было невозможно, и оно не приняло экстренных мер для мобилизации страны и армии в состояние максимальной боевой готовности. Упреждающий удар спас бы нашему Отечеству миллионы жизней и, возможно, привел бы намного раньше к тем же политическим результатам, к которым страна, разоренная, голодная, холодная, потерявшая цвет нации, пришла в 1945 г., водрузив знамя Победы над рейхстагом.

И то, что такой удар нанесен не был, что наступательная доктрина, тщательно разработанная в Генеральном штабе Красной Армии и начавшая энергично осуществляться в мае–июне 1941 г., не была реализована, возможно, является одним из основных просчетов Сталина»[1236]73.

Определенным итогом историографии темы стала изданная в 1996 г. Российским государственным гуманитарным университетом под редакцией Ю.Н. Афанасьева книга «Другая война: 1939–1945», которая объединила современных авторов, известных своими новыми подходами к изучению не только кануна, но всего периода Великой Отечественной войны. В этой книге в основном переопубликованы статьи В.Д. Данилова, М.И. Мельтюхова, В.А. Невежина, Ю.А. Горькова, А.А. Печенкина и др.

Однако в том же году на фоне набирающей силу волны апологетической литературы о Сталине стало заметно отступление от достигнутого в освещении кануна войны. Символом этого отступления стала иллюстрация к публикации Ю.А. Горькова и Ю.Н. Семина «Конец глобальной лжи. (Оперативные планы западных приграничных военных округов 1941 года свидетельствуют: СССР не готовился к нападению на Германию)»[1237]74. Это плакат времен войны под названием «Красной Армии метла нечисть выметет дотла!» Среди этой «нечисти» и книга В. Суворова «Ледокол».

Знаками отступления являются фактически отрицательная рецензия А.Ф. Васильева на книгу «Другая война: 1939–1945», опубликованная в 1997 г. в журнале «Вопросы истории» (№ 7), и новые публикации Г. Городецкого. В ответ на перепечатку речи Сталина 19 августа 1939 г. немецким еженедельником «Die Welt» (12 июля 1996 г.) Городецкий в который раз назвал эту речь фальсификацией. В полном противоречии с известными сегодня историческими фактами он продолжает настаивать на том, что в дни, предшествовавшие подписанию советско-германского договора о ненападении от 23 августа 1939 г., Сталин «более чем когда-либо придерживался своей традиционной оборонительной политики», что он «не выдвигал никаких территориальных претензий, а хотел лишь взаимных германо-советских гарантий неприкосновенности Балтийских стран»[1238]75.

В таком же ключе выдержаны книга В.Я. Сиполса «Тайны дипломатические. Канун Великой Отечественной. 1939–1941» (М., 1997) и рецензия на нее А.С. Орлова, в которой весьма показательна высокая оценка того, что «книгу пронизывает полемика с коньюнктурными трактовками истории 1939–1941 гг., которые на волне безудержной критики истории СССР конца 80-х – начала 90-х годов возобладали в постсоветской историографии». Показательна и логика возражений как Сиполса, так и поддерживающего его рецензента. Оказывается, идея секретных протоколов и раздела «сфер влияния» впервые появилась не в советско-германском договоре о ненападении, а в ходе тайных англо-германских переговоров и в английских предложениях СССР о гарантиях стран Прибалтики[1239]76.

В этом же году вышла книга В.А. Невежина «Синдром наступательной войны. Советская пропаганда в преддверии "священных боев", 1939–1941 гг.», которая является систематизированным результатом его предыдущих исследований. На основе большого фактического материала Невежин пришел к выводу о том, что «Сталин не отделял национальных интересов страны от конечной стратегической цели – уничтожения "капиталистического окружения". На исходе 30-х годов большевистское руководство уже не рассматривало саму по себе "мировую революцию" в качестве главного инструмента для достижения этой цели. Миссию сокрушения враждебного "буржуазного мира" должна была взять на себя, по замыслу Сталина, Красная Армия»[1240]77.

Особый интерес представляет специальная глава книги «Сталинские выступления 5 мая 1941 г.» Это не только речь Сталина перед выпускниками военных академий, но и его реплики и тосты на банкете, устроенном по этому случаю. Подлинный аутентичный текст речи Сталина неизвестен. В распоряжении исследователей имеется лишь запись, причем не только речи, но и сталинских высказываний, сделанная сотрудником Наркомата обороны К. Семеновым и выявленная в РГАСПИ. В настоящее время наиболее полная публикация подготовлена А.А. Печенкиным[1241]78. Так что обвинение, выдвинутое в 1994 г. историками А.Н. и Л.А. Мерцаловыми против немецкого историка И. Хоффманна в том, что он оперировал «предполагаемыми намерениями Сталина, его речью 5 мая 1941 г., содержание которой науке, к сожалению, неизвестно», лишено всяких оснований[1242]79. Сам же Невежин, завершая главу о сталинских выступлениях 5 мая 1941 г., делает вывод о том, что «для ближайшего же сталинского окружения все сказанное тогда "вождем" на торжественном собрании и на приеме (банкете) являлось не "мистификацией" и не "дезинформацией", а прямым руководством к действию»[1243]80.

Однако значение исследования Невежина снижают непоследовательность и противоречивость выводов автора. Не стоило бы уделять этому обстоятельству особого внимания, если бы это не было доказательством обозначившегося отступления в историографии. Складывается впечатление, что Невежин боится того, что его поставят в один ряд с В. Суворовым, к которому он относится с очевидным предубеждением, непонятным потому, что на многие выводы и самого Невежина, и других современных исследователей предвоенного периода натолкнул именно «Ледокол». Не отметив положительных сторон этой книги, Невежин сразу же переходит к ее критике в худших историографических традициях: «...российскими историками было замечено, что В. Суворов (В.Б. Резун) слабо использует документальную базу, злоупотребляет домыслами, тенденциозно цитирует мемуарную литературу, которая сама по себе требует тщательного источниковедческого анализа, искажает факты, произвольно трактует события. Западные ученые также предъявили большие претензии к автору книги "Ледокол". Так, Б. Бонвеч отнес ее ко вполне определенному жанру литературы, в которой просматривается стремление снять с Германии вину за нападение на СССР»[1244]81. Досталось в этом контексте и тем западным исследователям, которые солидаризировались в своих выводах с В. Суворовым – Г. Гилессену, В. Мазеру, Э. Топичу, И. Хоффманну.