Это была первая попытка писателя использовать тему искусства per se[88], чтобы возмутить гладь бытия. Гораздо удачнее оказалась следующая попытка — написанный в октябре рассказ «Бахман». В этой истории о гениальном музыканте, испытывающем болезненную неловкость вне ему одному доступной гармонии, Набоков не только создает эскизный портрет героя «Защиты Лужина», первого своего шедевра, но и впервые по-настоящему уверенно демонстрирует свое мастерство: в мягком комизме, с которым он изображает «неземную робость» Бахмана в земном мире, в остроте и уверенности его соперничающих с самим Яном Стеном набросков «сомнительных кабачков», столь любимых Бахманом, во внутреннем конфликте между антрепренером Заком, циничным собеседником рассказчика, и сентиментальным рассказчиком, который по капле извлекает всю нежность, которую только можно извлечь из нелепых отношений Бахмана и госпожи Перовой. Струны, затронутые этим рассказом, продолжают дрожать: запредельная сила и мощь искусства Бахмана, ограниченность и беспомощность его жизни и встреча двоих на краю небытия:

Однако развитие Набокова в тот год было непредсказуемо. В ноябре он написал рассказ «Дракон»⁶⁸. Все еще пробуя различные приемы, все еще не зная точно, как преодолеть границы реализма и передать тайну и необычность сущего, он придумал уловку, к которой никогда больше не прибегнет. Один дракон, тысячу лет крючившийся в своей пещере в страхе перед окружающим миром, наконец вылезает из нее и оказывается неподалеку от современного города, куда он боязливо бредет. В городе табачная фирма наклеивает ему на бок свою рекламу, а ее конкуренты нанимают циркового наездника, чтобы тот, нарядившись рыцарем, проткнул, как они предполагают, надувное резиновое чучело. Лошадь наездника, которая лучше разбиралась в драконах, отпрянула назад, и дракон, вспомнив, что его мать погибла от удара рыцарского копья, засеменил к себе в пещеру, где и умер. Незамысловатая притча Набокова опровергает представление о жизни как о борьбе за выгоду — представление, убивающее все, что есть в этом мире чудесного.

В середине декабря Набоков посылает матери продолжение рассказа «Удар крыла» — очевидно, оно уже было опубликовано, но где именно, пока неизвестно⁶⁹. К этому времени он закончил первый черновой вариант «Рождества» — лучшего из всех написанных к тому моменту рассказов⁷⁰. Отец, потерявший сына, решает покончить с собой, чтобы не продолжать жизнь, «горестную до ужаса, унизительно бесцельную, бесплодную, лишенную чудес», но в это мгновение кокон индийского шелкопряда, который хранился среди любимых вещей сына, согревшись у натопленной печи, прорвался, и из него вылупилась и поползла вверх по стене бабочка, и крылья ее постепенно наливались воздухом и дышали. Представляя английский перевод рассказа, Набоков заметил, что он «странным образом напоминает тип шахматной задачи, известной как „обратный мат“». Слепцов ставит мат своему собственному отчаянию: среди вещей, которые он переносит к себе из комнаты сына, чтобы лелеять свое горе, жестяная бисквитная коробка с коконом бабочки, которая опровергает его мрачный вывод. Характерно, что именно точное научное знание позволило Набокову подготовить чудо, совершающееся в рассказе. То же достоверное знание природы позволяет ему описать зимний день с блистательными и точными подробностями, которые бросают вызов отчаянию Слепцова еще до появления бабочки: несмотря на боль, мир преисполнен радостей.

VII

Теперь Набоков мог давать уроки без какого-либо умственного напряжения. В течение осени 1924 года он неплохо заработал репетиторством и располагал временем и свободой, необходимыми для литературных трудов. По-видимому, он собирался навестить мать на Рождество и вернуться в Берлин числа 10 января, когда возобновятся занятия с учениками. Он также собирался по возвращении переехать на новую квартиру. Ни поездка, ни переезд не удались — вероятно, из-за того, что Вера заболела бронхитом⁷¹.

23 января 1925 года Набоков написал матери, что работает над рассказом, «который войдет в тот большой роман, который давно я задумал». Через шесть дней рассказ «Письмо в Россию» был напечатан[89]⁷². Больше чем пятьдесят лет спустя Набоков так описал историю его создания: «Году так в 1924… я начал роман под предположительным названием „Счастье“, некоторые важные элементы которого я потом перекроил для „Машеньки“. <…> Примерно к Рождеству 1924 года у меня были готовы две главы „Счастья“, но затем по какой-то забытой причине я выбросил Главу первую и большую часть второй»⁷³. Это звучит как реконструкция подзаголовка опубликованного рассказа: «Из Главы второй романа „Счастье“». Хотя замысел романа родился намного раньше, из писем Набокова явствует, что «Письмо в Россию» создавалось как самостоятельное произведение, а не выкраивалось из большой главы и было напечатано сразу же. Нет также никаких оснований предполагать, что Набоков вообще написал Главу первую или еще один фрагмент Главы второй. Скорее всего, Набоков держал в голове план всего романа и лишь вычленил часть целого, как он это будет делать впоследствии.

Несмотря на малый объем рассказа, это уже великолепный ранний Набоков: письмо молодого эмигранта женщине, с которой ему пришлось расстаться, когда он покидал Россию в 1917 году. В предыдущем письме он поклялся никогда не вспоминать прошлое (те несколько деталей, о которых он все же обмолвился, — это воспоминания о Люсе Шульгиной) и вместо этого просто посылает ей зарисовки берлинской жизни. Вот для примера один абзац:

Творческое воображение Набокова здесь уже налицо: мир его создан не по шаблонам. «Прокатывает автомобиль на столбах мокрого блеска» — метафора, без малейшего усилия сжатая до одного слова, позволяет четко увидеть и два слабых конуса света, отбрасываемого фарами и рассеянного моросящим дождем, и их отражения, мерцающие на сыром асфальте. Точно найденные детали создают ощущение нашего присутствия внутри изображения: когда мы читаем, мы слышим постукивание собачьих когтей по панели, задающее мелодию этой ночи, и видим тень, которая проходит под нашими ногами. В этом совершенном и гармоничном микрокосме все естественно перетекает из одного состояния в другое — звук или тишина, свет или тень, размытые краски или яркие цветовые пятна, движение или покой. И мир этот наблюдает человек, который в своем сознании оживляет все вокруг себя, рискуя увидеть все по-новому: ухо ночи, собаку, ведущую на прогулку девицу, — человек, который способен испытать чистое, доступное лишь живописцу удовольствие, заметив багровеющую долю зонтика.

Здесь Набоков вновь замешивает мир по своему тайному рецепту счастья: отделите сознание от однообразной вереницы сменяющих друг друга мгновений, отрешитесь от них, и все станет чудом — шедевром точности и гармонии, до абсурда щедрым даром. И одновременно уникальное сочетание подробностей превращается в невыносимо хрупкое и пронзительное мгновение, тут же блекнущее в памяти, — но ведь, правда, непременно сохраняющееся в прошлом? Рассказ заканчивается так: