Осенью 1909 года Набоковы в сопровождении гувернера, горничной, гувернантки, няни, камердинера и таксы — всего двенадцать душ — вновь отправились в Биарриц, где они сняли виллу на два месяца. Как-то на зеркальной полосе пляжа, строя крепости из сырого песка, Владимир оказался рядом с девятилетней Клод Депрэ — «Колетт» его автобиографических книг и рассказа «Первая любовь». «Je suis Parisienne, et vous — are you English?»[25] — спросила она, и с этого началась первая настоящая любовная история десятилетнего Володи. Его гувернер, Болеслав Околокулак («Макс» или «Линдеровский» в автобиографии), проявлял интерес к смазливой ирландке, состоявшей в гувернантках при Клод, поэтому надзор за детьми был минимальным, и молодая любовь расцвела. Ее кульминацией должно было стать бегство: цель — Андалузия или, может быть, Америка; капитал — один луидор, багаж — складная рампетка в коричневом бумажном мешке. Владимир и Клод добрались до кинематографа около казино, где Околокулак и нашел их: они сидели в темном зале, держась за руки⁵¹.

По дороге домой из Парижа (еще одно, последнее, свидание с Клод под холодной голубизной неба, у фонтана, забитого опавшими листьями) Владимир, как всегда, был заворожен романтикой железнодорожного путешествия. Уже тогда его мучила бессонница, и он заметил, что ему лучше всего удается «заманить сон», представляя себя машинистом. Он воображал пассажиров, которых он везет, лакеев, поваров и проводников и себя самого: «в гоночных очках и весь в масле и саже», он стоит в паровозной будке, вглядываясь в пролетающую за окном ночь. Или же днем, когда они «величаво влачились» через какой-нибудь немецкий город, он пытался увидеть поезд глазами пешехода и «за него пьянеть от вида длинных карих романтических вагонов», которые выезжали из тени домов, чтобы, вспыхнув всеми окнами, настичь великолепие заходящего солнца.

До сих пор он был таким же, как любой другой ребенок, наделенный воображением. Но у него вошло в привычку тренировать свое воображение, ставя себя на место то одного, то другого человека и пытаясь угадать его мысли и чувства. Чем больше он сознавал неповторимость своего воображения, тем сильнее хотел понять неповторимость других людей и предметов. Всю свою жизнь он высоко ценил собственную индивидуальность, что сочеталось в нем со стремлением выйти за пределы собственного я, проникнуть в сущность ничем не примечательного человека или явления. То, что началось с детского любопытства, продолжалось как сознательные тренировки симпатического воображения и стало характерным, набоковским, мировосприятием. И эта тема тренировки воображения стала впоследствии одной из главных в его повествованиях о становлении писательского сознания⁵².

В конце 1909 года, после возвращения в Петербург, он начал тренировать свой мозг посредством чтения. Позднее Набоков заметил, что круг его раннего чтения был таким же, как у любого другого любознательного мальчика, владеющего тремя языками: собрание Жюля Верна — в роскошных переплетах, с незабываемыми иллюстрациями; английские книги — Конан Дойл, Киплинг, Конрад, Честертон, Оскар Уайльд, компенсировавшие недостаток устной практики; по-русски — «Анна Каренина», «Евгений Онегин». Впервые дочитав Пушкина до того места, когда раздраженный Онегин оскорбляет Ленского, он так расстроился, что «мысленно заставил Онегина на следующее же утро прискакать к Ленскому с извинениями, принесенными с той учтивой прямотой, в которой заключался главный шарм этого гордеца»⁵³. Более легкие книги он обычно читал по-английски: «Chums» («Ждите продолжения этой захватывающей истории»), «The Boy's Own Paper»[26] и «Punch». И здесь Набоков уже знал, что ему нужно: в «Домовых» Палмера Кокса, которые печатались в «St Nicholas Magazine», его любимцем, естественно, был «щеголь (индивидуалист) в цилиндре, фраке и с моноклем»⁵⁴. К концу 1909 года он начал понемногу разнообразить свой рацион и — с молчаливого одобрения отца — добрался до его библиотеки. Там, в неприметном углу, личная библиотекарша В.Д. Набокова Людмила Гринберг — застенчивая старуха в пенсне — работала над картотекой, с которой в 1904 году был напечатан каталог, а в 1911 году — приложение к нему. Скорее всего, Владимир ждал ее ухода, прежде чем заняться исследованием тех фрагментов «Исповеди» Руссо, которые мадемуазель Миотон стыдливо опустила⁵⁵.

В 1910 году появился новый воспитатель — Филип Зеленский — «Ленский» набоковских автобиографий. Лучший из всех домашних учителей, он оставался у Набоковых дольше остальных — до 1914 года. Приход каждого нового воспитателя всегда сопровождался скандалом. На этот раз Володю так поразил контраст между «стройным передом фигуры и толстоватой изнанкой», что он не смог устоять перед искушением нарисовать его. Зеленский вырвал у него из рук «отвратительную карикатуру» и кинулся на веранду вырского дома (удаляясь, он являл очертания «бокастого» тела, убеждавшие художника в точности его рисунка). «Вот последнее произведение вашего дегенеративного сына», — воскликнул он, бросив картинку на стол перед Еленой Ивановной, Мальчики вскоре помирились с ним, обнаружив, что он отличный учитель и нуждается в защите от злобных антисемитских издевок реакционно настроенных тетушек. Услышав их насмешки, вспоминает Набоков, «бывало, я грубил им за это и, потрясенный собственной грубостью, рыдал в клозете». Но преданность Зеленскому не помешала ему тогда, как и впоследствии, признаться себе в том, что он его недолюбливает. Тем не менее ему нравилось изучать и анализировать его. Как Володя постепенно обнаружил, в этом неуклюжем педанте «жил и мечтатель, и авантюрист, и антрепренер, и старомодный наивный идеалист». Принципиальный Зеленский осуждал Набоковых за их лакеев в темно-синих ливреях и считал французский язык, которого он не знал, «неуместным… в доме у демократа»⁵⁶.

VIII

Еще один курс обучения преподал юному Владимиру его двоюродный брат и лучший друг Юрий Рауш. Родители Юрия были в разводе, и поэтому мать иногда оставляла его на лето в Батове. Рослый, бесстрашный Юрий был почти на два года старше Владимира и задавал тон, когда они состязались в отчаянной храбрости или в любви. Пренебрегая опасностями, они стреляли друг в друга из пружинных пистолетов, заряженных острыми палочками, разыгрывали майнридовские сцены из жизни Дикого Запада или устраивали шуточные дуэли под огромными липами и березами grande allée в Батове[27]. Много лет спустя Набоков, рассказывая в «Других берегах» о гибели Юрия в безрассудной конной атаке во время Гражданской войны, заметил, что его «так рано погибший товарищ в сущности не успел выйти из воинственно-романтической майнридовской грезы, которая поглощала его настолько сильнее, чем меня, во время наших, не таких уж частых и не очень долгих летних встреч». К этому в книге «Память, говори» он добавил: «У меня было много другого, кроме мустангов и разноцветных перьев, у него же — ничего, кроме героической юности»⁵⁷.

Устав от игрищ в духе Дикого Запада, они ложились на траву и говорили о женщинах: «Заставив меня кровью подписать на пергаменте клятву молчания, тринадцатилетний Юрик поведал мне о своей тайной страсти к замужней даме в Варшаве (ее любовником он стал только гораздо позже — в пятнадцать лет)». Владимиру с его воспоминаниями о детских балах и девочках с французских пляжей нечем было платить за откровенность друга. Но он уже заметил, что мальчишеское стало постепенно переходить в мужское, и Луиза Пойндекстер — героиня майнридовского «Безглавого всадника»[28] вполне могла служить средоточием его фантазий: «и чета ее грудей (так и написано „twin breasts“) поднимается и опускается»⁵⁸.