Мать с любовью положила несколько номеров «Энтомолога» у его постели, сестра Елена рисовала плакаты для его публичного выступления, Кирилл, которому скоро исполнялось 19 лет, красивый, элегантный, беззаботный юноша, был великолепно начитан и сочинял стихи (он «читает мне [свои стихи], а я ругмя ругаю»³⁵).

Вскоре по приезде Набоков прочел родным всего «Соглядатая». Они не поняли сюжет, решив, что герой в самом деле умер в первой главе, а его душа переселилась в Смурова. Он сходил на вечер литературного объединения «Скит поэтов», членом которого был Кирилл, и там к нему прицепился поэт Даниил Ратгауз, само имя которого было синонимом дурной поэзии. «Вас сравнивают со мной», — как ни в чем не бывало заявил Ратгауз, не понимая, что хотел сказать этим сравнением Георгий Иванов. Через три дня после этого эпизода Набоков написал Вере, что отклонил приглашение Михаила Горлина участвовать в одном начинании вместе с молодыми берлинскими поэтами: «Я не молод, и я не поэт»³⁶.

В Праге вместе со своим другом, лепидоптерологом Николаем Раевским Набоков осматривал энтомологические коллекции местного музея. Разговор зашел о тропических бабочках, и Раевский сказал, что отсутствие денег по крайней мере избавляет Набокова от опасности умереть от малярии где-нибудь в Новой Гвинее или на Соломоновых островах. Набоков засмеялся в ответ: «Не знаю, погиб ли бы я там, а поехал бы я в эти края несомненно». Раевский спросил, любит ли он Пруста. «Не только люблю, но прямо-таки обожаю. Дважды перечел все двенадцать томов»³⁷. Он копался в Русском историческом архиве — это богатейшее собрание русских эмигрантских материалов было позднее конфисковано советскими войсками — в поисках интересовавшей его статьи («Становится немного сложной эта погоня за статьями обо мне, не правда ли? В конце концов, я не актриса»). Однажды солнечным днем он поднялся на близлежащий холм и оттуда смотрел вниз на шатры бродячего цирка, слышал рев львов и тигров, видел сверкающие карусели и афишные доски с зелеными оскалившимися тиграми вокруг бесстрашного укротителя с усами и бачками — спустя годы эту картину можно будет встретить в рассказе «Весна в Фиальте». 20 мая он выступил с публичным чтением (начало «Соглядатая», «Пильграм», несколько стихотворений) перед восторженными слушателями, переполнившими Играшек-холл, на следующий день на обеде читал гостям «Университетскую поэму», а еще четыре дня спустя вернулся в Берлин³⁸.

Хотя депрессия уже сотрясала город, Вере Набоковой в отсутствие мужа удалось устроиться на службу секретарем (5 часов в день, стенография по-французски и по-немецки, корреспонденция по-французски и по-английски, переводы) в юридическую контору «Вайль, Ганс и Дикман», консультировавшую французское посольство. Заходя за ней после работы, Набоков рассматривал пыльную диккенсовскую обстановку конторы на Ландграфенштрассе и расспрашивал Веру о фирме. Он в точности воспроизведет ее в «Даре» — хотя и через гоголевскую призму — как контору Траума, Баума и Кэзебира[111], в которой служит Зина³⁹.

И Вера, и Владимир по-прежнему давали уроки французского языка, что было очень кстати, ибо чисто литературных заработков Набокова не хватало на жизнь. Выходившие по-русски книги приносили очень мало, переводы — немногим больше. Хотя «Защиту Лужина» переводили и на французский, и на немецкий языки, потенциально более прибыльное немецкое издание романа сорвалось из-за депрессии⁴⁰. «Руль», финансовое положение которого уже много лет было весьма шатким, мог в любую минуту потерпеть крах.

Ощутимый доход приносили лишь выходившие отдельными выпусками публикации в «Современных записках» — журнале, частично субсидируемом чешским правительством. В начале лета 1930 года один из редакторов «Современных записок», Илья Фондаминский, приехав по делам в Берлин, зашел к Сирину. С первого дня существования «Современных записок» Фондаминский целиком посвящал себя журналу. Он стал его душой и самым страстным пропагандистом. Считая главным своим делом привлечение лучших эмигрантских писателей, он выплачивал им необыкновенно щедрые гонорары⁴¹. Именно благодаря Фондаминскому журнал стал главным культурным памятником эмиграции. Позднее Набоков назвал Фондаминского «святым, героическим человеком, сделавшим для русской эмигрантской литературы больше, чем кто бы то ни было»⁴². Другие тоже видели в нем святого, хотя шутили, что шансов на канонизацию у него, как еврея и эсера, почти нет. Пятидесятилетний Фондаминский, горячий, живой, с копной волнистых волос, зачесанных высоко надо лбом, очаровал Набоковых и, в свою очередь, был очарован ими⁴³. Набоков, вернувшись из Праги, едва успел возобновить работу над романом, который наконец обрел название «Подвиг», а Фондаминский уже готов был купить его «на корню». «Я хорошо помню, — писал Набоков, — с какой великолепной жизнерадостностью он хлопнул себя по коленям, поднимаясь с нашего мрачного зеленого дивана, когда дело было решено»⁴⁴.

В Праге один знакомый энтомолог соблазнял его идеей летней лепидоптерологической экспедиции — мираж, в который он склонен был поверить в это время года⁴⁵. Однако он остался в Берлине, каждый день сочиняя «Подвиг» и каждую ночь читая Вере написанное.

В сентябре Союз русских писателей отмечал возвращение к серьезной работе после летних каникул постановкой «газеты-фарса в трех отделениях» в Шубертзале. Сирин не только принял участие в комедийном номере, обыгрывавшем последние новости, но и боксировал со своим другом Георгием Гессеном — благодаря чему, быть может, сцена поединка Мартына и Дарвина в «Подвиге» пополнилась некоторыми деталями. К 23 октября роман был вчерне закончен⁴⁶.

IX

«Подвиг»

Мартын Эдельвейс — русский, несмотря на фамилию, — с раннего детства представлял жизнь романтическим приключением. Когда мать читала ему сказку о «картинке с тропинкой в лесу прямо над кроватью мальчика, который однажды, как был, в ночной рубашке, перебрался из постели в картинку, на тропинку, уходящую в лес», он боялся, что она заметит точно такую же картинку над его кроватью и снимет ее и тогда он не сможет пройти по ее лесной тропинке и затеряться среди нарисованных на ней стволов. Его влечет все далекое, запретное, недостижимое: драгоценные камни огней, через которые громыхает поезд, каменный лик скалы, приглашающий взобраться на него, все опасности любви⁴⁷.

Читатели «Других берегов» заметят, что Набоков передал Мартыну свой собственный романтизм, свою картинку с изображением лесной тропинки, свои драгоценные камни огней в темноте. Однако он не одарил героя своим талантом: посторонним Мартын кажется неромантическим и неинтересным.

В апреле 1919 года, когда большевики готовились к захвату Крыма, Мартын с матерью бежит на юг. После остановки в Греции, где Мартын сошелся с немолодой замужней дамой, он проводит лето в Швейцарии, где двоюродный брат отца, дядя Генрих, предоставил им с матерью прибежище и помощь. В октябре 1919 года Мартын отправляется в Кембридж и в Лондоне влюбляется в эмигрантку Соню Зиланову, ветреную насмешницу, обольстительницу и кокетку, которая кружила голову, но не сулила надежды на успех. Скоро он заметил, что она флиртует — и гораздо более серьезно, чем с ним за все время их знакомства, — с его лучшим другом Дарвином: старше других студентов, сонный и медлительный на первый взгляд, он хорошо знал жизнь, был храбр, успел побывать в окопах, получил боевой крест и подавал большие надежды как писатель. Однако когда Дарвин делает Соне предложение, она отказывает ему и вместе с семьей переезжает в Берлин, а Мартын, окончив университет, не может устоять перед искушением и едет за ней.