Анита рассказала, что когда в книжный магазин Нейманиса пришла брошюра Петра Орешкина, она передала ее шефу, чтобы он решил, принимать ли ее для продажи. Нейманис, посмеиваясь, полистал книгу, прочел письмо Солженицына на обложке и, покачав головой, вернул Аните: «Нет, это уж слишком! Не будем ее брать».

И наконец, есть один пункт у Солженицына, который не попадает ни в одну из обозначенных выше рубрик, но ко всем имеет отношение. Это — призывы Солженицына к людям жертвовать собой «во имя», жертвовать благами, а то и жизнью, призывы даже к созданию «жертвенной элиты». Примером Солженицын представляет самосожжение чеха Яна Палаха в 1969 году в знак протеста против оккупации Чехословакии. «Если бы эта жертва была бы не одиночной — она бы сдвинула Чехословакию», — пишет Солженицын в статье «Образованщина».

Эту идею трудно обозначить иначе, как прорыв злого безумия. Призывать других людей жертвовать собою и утверждать, что с помощью таких жертв можно прийти к освобождению, — как еще иначе это можно назвать?

Эта идея был подхвачена и развита в том же сборнике Игорем Шафаревичем, ближайшим единомышленником Солженицына, о котором он сказал, что они во всем едины. «Самое существенное (для спасения России) может быть сделано на единственном пути — через жертву, — писал Шафаревич.— Известно, как радостно жертвовали собой христиане первых веков...» «Жертва дает чувство высокого подъема, радости, осмысленности жизни».

Эта статья «Есть ли у России будущее?» — настоящая ода жертвоприношениям! Ее можно назвать: «На пути к шахидам». Здесь явственно видна пропаганда смерти!

Неосознанное стремление к разрушению всего и вся проявляется у Солженицына и в языке его западной прозы и публицистики: применяя немыслимые, выдуманные им слова и обороты, он фактически разрушает русский язык. Эти его усилия хорошо иллюстрирует Владимир Войнович в книге «Портрет на фоне мифа».

Голодовка Сахарова.

Мое обращение к Солженицыну

Важно отметить отношение Солженицына к голодовкам Сахарова в 1981 и 1984 годах.

В мае 1984 года Сахаров, находившийся тогда в ссылке в Горьком, начал голодовку с требованием разрешить Е.Г. Боннэр выехать за границу для лечения и свидания с детьми. Боннэр была тогда арестована, судима и приговорена за антисоветскую пропаганду к ссылке (в Горьком). В эмиграции проводилось много мероприятий в поддержку Сахарова, призывали Запад к помощи, к давлению на советское правительство практически все видные эмигранты, включая близкого к Солженицыну Ростроповича. И только один человек молчал — сам Солженицын.

Голодовка Сахарова началась в мае, настал сентябрь, но Солженицын молчал.

Наступила самая тревожная пора — о Сахаровых ничего не было известно: что с ними? где они? Ходили слухи, что Сахаров умер или при смерти. Солженицын молчал.

В конце сентября я счел своим долгом написать Солженицыну открытое письмо. Вот его полный текст.

«Многоуважаемый господин Солженицын!

Я ждал, что кто-то скажет Вам то, что должно быть сказано в связи с Вашим молчанием по поводу судьбы Сахаровых. Но, увы, никто пока ничего не сказал. Значит придется сказать мне, много раз уже выступавшему с критикой Ваших взглядов и заявлений.

В прошлом (в 1983) году демократическая общественность мира постаралась, видимо, не заметить, как не замечают чего-то очень неприличного, Ваших слов, сказанных на пресс-конференции в Лондоне 11 мая о голодовке Сахаровых в 1981 году:

«В декабре 81 года, последние 10 дней, когда шла самая напряженная подготовка к военному положению в Польше, мировая пресса все это пропустила, а занята была тем: соединится ли Лиза Алексеева со своим женихом. Этим были все заняты. И так пропустили всю подготовку к военному положению в Польше».

Занят был мир тогда более всего, разумеется, судьбой Сахарова и Боннэр, державших смертную голодовку, чтобы вызволить Л. Алексееву из положения заложницы за Сахарова. Но у Вас не хватило смелости назвать имя Сахарова.

Теперь Вы единственный среди видных российских политических эмигрантов ни слова не промолвили в защиту Сахарова и его жены. После Вашего высказывания о голодовке Сахарова в 1981 году нынешнее Ваше молчание носит явно демонстративный характер.

Имея в виду то, что представляет собой Сахаров для России и мира, приходится констатировать, что Вы своим молчанием поставили себя вне русского народа, вне сообщества людей, наделенных совестью, и, насколько я понимаю, вне христианства.

Вот однозначный вывод, единственные слова, которые необходимо тут сказать. Необходимо сказать не столько для Вас, сколько ради «очищения атмосферы», ради своей собственной совести.

Вадим Белоцерковский

Мюнхен, 1.10.1984.»

Я писал это письмо в мерцающей надежде задеть Солженицына — может, заговорит! Но он не заговорил.

Как это ни удивительно, нашелся печатный орган, осмелившийся напечатать это письмо: маленький коммерческий еженедельник в Нью-Йорке «7 дней», выходивший под редакцией известных в эмиграции журналистов Петра Вайля и Александра Гениса. Мое письмо им передал Сергей Довлатов, которому я его послал.

Вайль и Генис, чтобы защитить себя от гнева Солженицына, написали во врезе: «С обвинениями в адрес Солженицына согласятся далеко не все эмигранты из России. Не разделяет суть претензий Белоцерковского, а главное — тон, которым они высказаны, и редакция «7 дней»». Но несмотря на эту подстраховку еженедельник вскоре, через несколько номеров, был закрыт по распоряжению спонсора журнал Андрея Седыха (издателя «Нового русского слова» в Нью-Йорке).

Солженицын на мое письмо отозвался через 17 лет в мемуарах «Угодило зернышко промеж двух жерновов»:

«И от неуемного Белоцерковского окончательный приговор: «Вы своим молчанием поставили себя вне русского народа, вне сообщества людей, наделенных совестью, и, насколько я понимаю, вне христианства»!

И по какой же это демократии, по какой же это совести: поносить человека не за то, что он сказал, а за то, чего не сказал? тыкать писателю, почему он не сделал публично заявления, желательного тому, этому, третьему диссиденту? Как они визгливы. Я защищал Сахарова, когда сам находился под топором, а на Западе тогда молчали (неправда! — В. Б.). А когда за него уже выступили все президенты, все премьер-министры, все парламенты и Папа Римский — ну зачем, из полной безопасности, вам еще голос этого расиста, шовиниста Солженицына, который все сплошь понимает неверно и все извращает?

А вот ныне Сахаров, слава Богу, возвращен в свое академическое сословие — так теперь мне дозволено вернуться в состав христианства и русского народа? Или все еще нельзя?

И собаки меня облаяли, и вороны ограяли. Ну, какое, какое еще рыло обо мне не судило?».^[48]

Поразительно, как Солженицын в любой полемике не может не нарушать элементарные этические нормы, не может обходиться без высокомерного хамства: «визгливы», «собаки облаяли», «рыло». И сколько презрения (и зависти?) сквозит в перечислении: «вступились все президенты, все премьеры, все парламенты и Папа Римский». (Если бы еще без «Папы»! Не удержался Солженицын.) И лукавит писатель, что его голос был бы лишним. К сожалению, еще были тогда круги на Западе, для которых он был авторитетом в русских делах. И наконец, ради своей собственной совести можно ли было оставаться в стороне? Ведь не забудем, что с момента начала голодовки почти четыре месяца ничего достоверно не было известно о состоянии Сахарова.

На мой взгляд, достаточно знать хотя бы небольшую часть из упомянутых выше высказываний и поступков Солженицына, чтобы понять, что он собой представляет. Но большинство российских общественных и государственных деятелей, считающих себя либералами и демократами, делали вид, что ничего страшного не замечают у Солженицына, и продолжали с пиететом к нему относиться. Помню, как в начале перестройки организовался комитет деятелей культуры по зазыванию Солженицына в Россию, в составе которого были демократы и евреи, и возглавил его Аркадий Ваксберг, еврей. Я был знаком с ним до эмиграции и знал его как умного, симпатичного человека. (Между прочим, и о том подумать, как мог великий патриот земли русской так долго не возвращаться на родину?) Поведение евреев, восхвалявших Солженицына и звавших его вернуться в Россию, я определил тогда как смесь идиотизма с мазохизмом.