— Да, из Москвы.

— Вы доктора Саховича знали?

— Конечно, знал. Одно время мы работали вместе.

— Это мой брат. Я ведь тоже бывшая москвичка.

Ей захотелось поговорить, расспросить про брата и Москву. В конце короткой беседы она понимающе взглянула на нас:

— Ну, а в Израиль — ни за что?

— Знаете, мы любим и поддерживаем Израиль во веем, но жить хотим в Америке.

Представительница вздохнула, записала что-то в наших анкетах и передала их в соседнюю комнату. Там была другая еврейская организация, международная — Джоинт. Значит, первый этап позади.

Мы ждали уже полдня, были голодны и устали, я с трудом нашёл свободные стулья для моих стариков. Вокруг гудела толпа и я с любопытством присматривался: всех нас теперь связывала общность положения. Большинство было семьями по 4–5 человек, молодых и пожилых поровну. Преобладали семитские лица, но и смешанного типа много. Половина была с маленькими детьми, но и совсем старых тоже немало — выезжали по три, а то и по четыре поколения: для евреев семейная сцепка — главное. И все говорили и говорили, без умолку. По всему холлу разносилось характерное южнорусское произношение, с явным одесским акцентом. Были евреи из среднеазиатских республик, они говорили на своих наречиях. Все были возбуждены необычной обстановкой и встревожены. Евреям не привыкать тревожиться, но здесь было совсем особое дело — давался старт в новую жизнь в чужих краях.

Наконец нас с Ириной и сыном вызвали в комнату Джоинта. Оказалось, что наши анкеты вызвали сомнения: поскольку моя мама была русская, то по еврейским законам я не считался евреем, не смотря на отца-еврея. Но если так, то надо было доказать, что в нашей семье есть хоть один полный еврей — Ирина. Без этого наши анкеты не могли быть переданы в третью инстанцию — американскую еврейскую организацию ХИАС.

У Ирины оба родителя были евреи, но имя её покойного отца, русского писателя, — Евгений Вермонт — не звучало для них еврейским. Иринины словесные доказательства сотрудников не убеждали. Она так разнервничалась и разгорячилась, что нас решили передать самому президенту Джоинта. Ждали ещё долго, волновались: если еврейские организации нас не примут, то мог взять русский фонд Татьяны Львовны Толстой, дочери писателя. Но этот фонд не имел таких средств и влияния.

Кабинет президента Джои нта был обставлен в солидном прошловековом стиле. Толстый пожилой президент сидел в кожаном кресле за большим письменным столом. Он говорил с нами на английском, и я почти ничего не понимал. Ирина отвечала, подбирая слова с видимым трудом. Она в детстве учила язык и неплохо читала, но разговорной практики у неё не было.

— Как вы можете доказать, что вы еврейка?

— Это видно по мне.

— Внешность обманчива, да вы и не выглядите типичной еврейкой.

Насчёт обманчивости внешности он был не совсем прав — один взгляд на него самого сразу определял его еврейское происхождение. Но что было делать нам?

— Мне странно, — Ирина стала говорить с возмущением, — в России я всю жизнь должна была скрывать, по возможности, моё еврейское происхождение, а теперь мне приходится его доказывать.

— Расскажите о себе: исповедовали ли вы еврейскую религию, зажигали ли свечи по пятницам, ходили ли в синагогу по субботам?

— Нет, ничего этого я не делала.

— Почему?

— Потому что я не религиозна, — и добавила, — в традиционном смысле.

Наступило молчание. Судьба повисла на волоске. Вдруг Ирина выпалила обрадованно:

— Но я написала Библию!

Президент буквально подскочил в кресле:

— Что вы говорите! Наконец-то я вижу перед собой человека, который написал Библию! — воскликнул он.

Тут Ирина поняла свою ошибку-оговорку: вместо «прочитала — I’ve read» она сказала «написала — I’ve written». Конечно, это было от сильного волнения и слабого английского. Я сначала не понял, в чём дело, но сын наш сидел смущенный — он знал английский. Президент хохотал, Ирина краснела и оправдывалась. Тут и я разобрался и стал тоже говорить, что и я читал Библию, люблю её и многие её истории знаю досконально почти наизусть. При этом я настаивал на слове «читал».

Невольная Иринина оговорка так развеселила президента, что без дальнейших расспросов он признал за ней её еврейство. Наши документы передали в американский ХИЛС, это значило, что мы отстояли первый этап доступа в Америку. Так Библия помогла нам во второй раз.

Мы вышли на заснеженные улицы Вены в тёмный холодный вечер. Дул ветер, мела позёмка, но настроение у нас было радостное. При свете в окнах и при огнях фонарей город казался нам ещё прекрасней. Перед нами высился силует старинного кафедрального собора Святого Стефана, древнего готического красавца. Его подсвеченные башни высоко врезались в темнеющее небо. Моя религиозная мама захотела войти и помолиться, чтобы поблагодарить Бога за наше освобождение. Что ж, Бог — один на всех и он нам помог. Будем считать так. Мы вошли в собор с чувством благодарности.

На второй вечер нас пригласили на обед в гостиницу «Каприкорн» наши бельгийские друзья Савицкие и мои тётушки.

«Каприкорн» был настоящей венской гостиницей — не в пример нашей халупе. Мы там наелись и отогрелись с нашими близкими — за весь тяжёлый день среди непривычных условий и чужих людей. К тому же, с Колей Савицким у меня были важные дела: я переправил с ним оригиналы наших документов и кое-какие драгоценности, за которые надеялся получить хоть какие-то деньги в Америке.

Когда советские власти издавали строжайшие запреты на вывоз личных ценностей, а таможенники рьяно шмонали багаж эмигрантов, они хотели этим заставить евреев отказаться от нажитого. Они были просто-напросто наивны: и исторически, и по их характерам не было и нет такой силы, чтобы заставила эту самую талантливую в коммерческом мире нацию отказаться от своих богатств. Ещё в Библии сказано, что, покидая Египет, они сумели вынести с собой много золота и серебра. И теперь тоже разными путями люди умудрялись вывозить и переправлять на Запад свои большие и малые накопления и ценности.

Я не был очень богатым человеком, но я бы сам себя не уважал, если бы позволил советской власти лишить нас всего, что мой отец, видный московский хирург, и я сам заработали тяжёлым трудом за всю жизнь. И я долго обдумывал, как реализовать наши деньги, чтобы суметь получить за них хоть что-то за границей. Наилучший путь был — купить на все деньги драгоценности и суметь переслать их туда. Но как? Необходимы два условия: чтобы человек, с которым я это переправлю, не рисковал сам, если таможенники обнаружат у него незаконно перевозимое, и чтобы я сам тоже не рисковал, что этот человек не вернёт мне наше добро. Для этого нужно было иметь в одном человеке сочетание большого друга и важной персоны. Раньше у меня были связи, но в моей ситуации перед отъездом это было просто невероятно. Однако — кто ищет, тот найдёт. Помогло мне самое распространённое качество советских боссов — их всемирно известное взяточничество.

За несколько месяцев перед нашим выездом Коля Савицкий был в Москве как секретарь бельгийской делегации от крупной металлургической фирмы «Кокриль — Угре». Для успеха своих деловых переговоров они привезли дорогие подарки и приглашения приехать в Бельгию. За эти дары-взятки бельгийскую делегацию нежно опекали и пестовали важные начальники, которые числились по науке, но все были в чинах не ниже полковника КГБ. Коля, смеясь, рассказывал всё это у нас дома:

— Ваши советские ничего не хотят делать без подарков. Мы уже давно просили их подписать деловое соглашение на поставку нашей стальной продукции. Они тянули два года. Теперь, когда мы привезли им подарки, они вдруг сразу согласились. Они готовы нас на руках носить, а мы им всё время что-нибудь подбрасываем.

Умеренно посмеявшись, я спросил:

— Коля, если вас принимают как важных персон, то будут ли советские таможенники при отлёте из Москвы обыскивать ваши вещи?

— Конечно, нет. Обычно они подвозят нас на машине через специальные ворота — к самому самолёту, с почётом. И сопровождают прямо до кресел в самолёте. Мы не проходим таможенного контроля. Я уверен, что и на этот раз будет так же.