— Но это невозможно поправить! — сказал Махди.

— Ле? Почему? — спросил я.

— Потому что такое лекало, такая выкройка. Чтобы хозяйство мистера было в левой брючине, нужна другая выкройка, нужен новый материал. Пусть мистер купит новый отрез, и я сошью то, что мистер хочет.

— Но я тебе дал отрез и ты его испортил. Покупай сам и шей как нужно.

— Я не буду покупать отрез, — сказал Махди. — Я сделал все, как нужно. А мистеру ничего не нравится, у мистера плохой характер, мистер напрасно сюда пришел.

— Да, напрасно, — сказал я. — Отдавай мне мои деньги и делай с этим костюмом, что хочешь. Продавай, сам носи… Я его не беру.

— Я не могу отдать деньги, это мой труд. Я старался. Но мистеру ничего не нравится, мистер плохой человек, пусть он шьет себе костюм в другом месте.

Я молча снял пиджак, брюки, натянул джинсы — без штанов мои аргументы были бы не столь весомы — и сказал:

— Так… Или ты мне сейчас отдаешь деньги, или я вызываю полицию. — Я знал, что весь этот портновский труд с контрабандными материалами был делом полулегальным…

— Куайс кетир! Отлично! — Маленький Махди встал предо мной, бледный и решительный, мокрый от пота, который пробивал его при нашем общении, а в ателье стало тихо — ни стрекота швейных машинок, ни голосов… — Отлично! Пусть мистер вызывает полицию. Пусть полиция придет и уведет этого скандального мистера куда надо.

И в этот момент я понял, что мне ничего хорошего не светит.

Я сгреб в охапку этот чертов костюм, сунул его подмышку, как тряпье, как барахло, которое стыдно держать в руках, и, чертыхнувшись, вышел из ателье.

К костюму я быстро привык, даже к своей брючной мошне, — ведь были годы, когда в моде были брюки именно такого покроя, их, кажется, называли оксфордовские, очень даже модные в двадцатые годы… Да и потом… Как я заметил, мода на мужские брюки колебалась лишь в четырех параметрах: узкие-широкие, с мошной-без мошны…

В этом костюме мне вскоре выпадает честь дежурить на приеме в советском посольстве в Каире в честь праздника 7 ноября, то есть 52-й годовщины Великой Октябрьской и так далее… Приглашены главы всех дружественных посольств и дипломатических миссий со своими женами и дамами, кроме того — многие знатные люди Египта, считающиеся нашими друзьями, а также генералитет египетской армии во главе с министром обороны генералом Фавзи, которого я узнаю лично, потому что он, этот суховатый стройный мужчина средних лет, легкой походкой проходя мимо, здоровается со мной — на лице его сдержанная улыбка избранного. «Машина господина такого-то» — слышу я. — «Господи и госпожа такие-то» — раздается у красивой решетки ворот….В огромном саду посольства накрыты столы, играет живая музыка, светят фонари, прием а ля фуршет. Нас же — переводчиков и стражей в одном лице, вдобавок к реальной охране, расставляют по периметру сада и по всем аллеям. Задача наша проста — жестами указывать прибывающим гостям путь к накрытым столам и сопровождать эти жесты вежливыми же репликами на арабском или английском, кто во что горазд, — ю ар уэлкэм, дамы и господа, а хам ду ля ля….

Неподалеку, наискосок, в поле зрения, но все же на недоступном расстоянии — красивые вечерние женщины в вечерних платьях, смех и запах дорогих сигарет и шампанского в высоких бокалах, группки возникают тут и там, как клумбы с экзотическими цветами, доносится аромат дорогих духов, дух красивой сладкой жизни, что-то такое на тему властей предержащих в голливудском широкоформатном цветном варианте. Вот и я на этом пиру избранных, то есть почти, совсем близко… Мы уже предупреждены, что после банкета нас тоже ждет праздничный ужин, обильные угощения, которыми так славятся русские, где бы они ни устраивали пиры. Официальный прием постепенно сходит на нет. «Машину господина такого — то» — снова слышится у ворот. И вот уже возле столов никого, только арабы официанты, все в белом, только лица смуглы, стремительно убирают оставшееся, иногда с торопливой оглядкой поднося к губам фужер… Так и хочется крикнуть: «Мущмумкен! Это для нас!»

После четырехчасового дежурного стояния мы в предвкушении заслуженной трапезы — тем более что хочется чего-то исконно русского, изголодались по своей кухне, а ведь чего только не было на столах, все было, и еще икра, красная, паюсная, зернистая, давно мы не пробовали икры.

Однако когда мы собираемся внизу на служебном этаже в поварской, нас ждет конфуз. Наш здоровяк-повар, с лицом прохиндея и стукача, словно завербованный разведками всего мира, смотрит на нас как на голь перекатную и выносит на противне пирамиду жареных в масле постных пышек, то, видимо, к чему избалованные хорошей кухней гости так и не притронулись.

— Это все ваше, ребята, — говорит он нам без тени смущения.

А где все то, что еще минуту назад было на столах?

— Ничего не знаю, ребята, — говорит он нам, — вот ваши пышки. Лично и от души, специально для вас. Угощайтесь!

Глазки его весело и сторожко бегают, голос поставлен, движения уверены. Здесь он царь и бог.

Что называется — и я там был….по усам текло, а в рот не попало.

Ночь, мы едем на общевойсковые учения. Вместе с арабской армией, с ее штабом, ее офицерами, солдатами, ее военной техникой мы будем отрабатывать форсирование Суэцкого канала и наступление на Синае. Мы готовы к решающей битве, которая непременно состоится, и армия Египта непременно в ней победит. На «газике» мы обгоняем танки, бронетранспортеры, мощные грузовики со снарядами, зачехленные орудия — зенитки, артиллерию, свернутые в походное состояние средства радиолокации, ракетные установки на ходу — сдержанный могучий рокот, лязг, гул, запах солярки, брезента, металла… Как много тут всего, как крупно и значительно все это, каждый знает свой маневр, каждый за месяцы тренировок овладел вверенной ему техникой, — это мы их научили, советники и переводчики, я еду в машине с Ведениным, я чувствую себя участником большого и важного события. Учения проходят под большим секретом — израильтяне не должны о них знать, иначе могут совершить авианалет, и тогда бог знает что может получиться — что боевой дух египтян будет подорван, так это точно.

Не знаю, где мы находимся — судя по направлению на юго-запад, движемся к Эль-Файуму, где есть оазис… Это мне подсказывает небо, звездное небо, огромное, беспредельное, вечное, под которым испокон веков двигались армии, чтобы встречаться и силой решать вопрос — кто кого. Сила и власть, то есть власть силы определяет ход истории и ничто другое — ни наши желания, ни наши мечты и надежды, ни проблески какого-то иного света в нашем сознании, будто нашептывающего нам во сне, в забытье, в миг нашего бессилия или нашего озарения, что есть, есть что-то еще, кроме того, что мы принимаем за жизнь, за что даже порой проливаем кровь свою и недруга, есть что-то там впереди, и поэтому нельзя останавливаться, нужно идти на проблеск. Этот свет не снаружи, он внутри нас, с ним мы рождаемся, его потом мы теряем, чтобы далее всю жизнь пытаться вновь его обрести. Ведь сказано — не ищи бога, кроме как в себе самом…

Наконец мы в какой-то низменности с черными метелками пальм, а пальмы растут только в оазисах… Здесь останавливается штаб учений, а техника катит дальше. Мы с Ведениным остаемся при штабе. Хотя арабам сегодня не до нас — мы просто добровольные наблюдатели, В одной из построек, дверь в которую заменяет полог, располагается генерал Каляуи со своим верным помощником, теперь уже не майором, а подполковником, Атефом. Мы топчемся рядом с ними, и, судя по всему, мешаем им. Сегодня проверяется их самостоятельность, оперативность и осведомленность — шпаргалки им не нужны. Когда начнется настоящая война, рядом не будет мистера Веденина с его вечной сдержанной улыбочкой наставника. Солдат налаживает связь, и генерал Каляуи начинает тихие деловые переговоры. Он многозначителен и самостоятелен. Только ему теперь принимать решения. Это его с Атефом война, его учения. а мы свое дело сделали, мы можем отдыхать — нас только из уважения взяли с собой. Да, здесь нас слушают только до определенной черты, а дальше — дальше нам напоминают, каких здесь цветов флаг над головой. Наши въедливость и настырность — родные дочери нашего сомнения в боеготовности арабов, что, понятное дело, не может не раздражать. Это их родина их любимый многострадальный Misr, это они, когда мы отойдем в сторонку, будут защищать его от ненавистного врага.