— Воздух! В рожь!

У обочины остались замаскированные ветками машины. Рустем тоже побежал в рожь. Но небо было пустым. Оставленное солнцем, оно несло большое облако, и никаких самолетов не было. Рустему не терпелось увидеть их — и любопытно, и страшно.

Рядом в ложбинке лежали два солдата. Рустем подполз к ним и прислушался к разговору. Пожилой солдат спокойно смотрел в небо. Он будто и не боялся ничего, а просто прилег отдохнуть и вот задумался — наверно, вспомнил дом.

Второй, молодой и смуглолицый, сняв пилотку, глядел беспокойно — видно и он впервые, как Рустем, ждал самолетов.

— Ну что, увидел?

— Чего?

— Самолет. Не елозь, ложись и жди. Сегодня ночью много идти придется, дай ногам отдых.

— Откуда ты знаешь, что ночью?

— А ты, видать, к войне непривычный. В новинку тебе все.

— В первый раз я...

— Тогда других слушай, пока не обвыкнешь. Ложись. А ночью, я предполагаю, долгонько нам идти... Прилетел, голубчик, закружился, вот тебя сейчас угостят, — проговорил пожилой солдат, с прищуром вглядевшись в облако.

— Слышишь, верещит, фашистская «рама».

И вот показался самолет с крестами на крыльях. Тут же ухнули зенитки.

— Никому не стрелять, — передали по цепи. Но кто-то не выдержал и выстрелил несколько раз подряд.

— Вот дурень! — сказал солдат. — Зенитка бьет, взять не может, а он из винтовки. Герой!

— Пусть стреляет. Случайность может быть.

— Умный ты, гляжу. Обучишься. Ты думаешь, она бомбить пришла, «рама»-то? Вот полетает, полетает, засечет, что надо, и по радио передаст своим бомбардировщикам — мол, на станции стоит эшелон, по дороге шла колонна, укрылась во ржи, один дурак стрелял оттуда. Понял? А те и тут как тут... Вот видал — смывается. Не сбили. Теперь жди гостей. Самое лучшее ночью — темнота. А сейчас придется место менять.

И действительно, раздалась команда:

— Выходи, стройся!

Полк двинулся дальше. Рустему не хотелось расставаться с добродушным, видавшим виды солдатом, и он пристроился с краю колонны, стараясь шагать в ногу.

— Откуда? — спросил солдат.

Рустем вздрогнул и прикрыл глаза ладонью. Неужели глаза увидел и спрашивает. А если ответить? Кажется, что и говорить-то разучился.

— Из Казани я, — опередил Рустема молодой солдат. Рустем опустил голову — очень хотелось ему заговорить, сказать: — «Вот я, я тоже иду с вами, меня только не видно...»

— Татарин, значит, если из Казани?

— Да.

— А я из Сибири. Был когда-нибудь у нас?

— Нет.

— Много потерял. Сибирь, она вот где у меня, — солдат положил руку на грудь. — Считай, половина России-матушки. И татары у нас там есть.

Он словно припоминал что-то и посветлел лицом. Пыль лежала на его погонах.

— Слыхал про Хасана Гумерова?

— Нет.

— Да-аа... Никак у нас с тобой разговор не получается. В Сибири ты не был, Хасана Гумерова не знаешь. А что знаешь?

Молодой солдат обиделся. Даже отвернулся куда-то в сторону: дескать, говори себе, а я вот и не гляжу на тебя. И вдруг, резко повернувшись к старому солдату, отрезал:

— Ничего я не знаю. Хасана Гумерова не знаю, Сибири твоей не знаю.

— Осерчал. Эх, голова. Шучу же я. Шутка — минутка, а веселит час. Я, что ли, виноват, если ты Сибири моей не видел, по тайге с ружьишком не лазил. А Хасан Гумеров друг мне, понимаешь, воевали вместе. Вот и медаль на пару взяли. — У старого солдата на груди светилась медаль «За отвагу». — Гумеров, он тоже из Казани, с лица только другой, да и ростом пониже, а парень что надо. Отстал я от него, пока в госпиталях отлеживался. Ладно бы жив он был, случится — встретимся... А тебя как звать?

— Фатых Уразаев.

— А я Федор Громов. Вот и хорошо мы с тобой познакомились. Человек человека греет. — Солдат что-то вспомнил и, улыбнувшись, пошевелил усами. — И воевать я тебя научу. В атаку идешь, Фатых, не думаешь о смерти. Забываешь. Тут у тебя перед глазами враг, и злость на него поднимается. Ужасно большая злость. Пуля подле уха посвистывает, смерть играет. Кто потрусливее, того она и находит. Главное, не трусить. На меня вот один фриц бежал, а я ему как крикну: « — Их бин сибиряк Федор Громов!», то-есть по-ихнему это значит: «Я сибиряк Федор Громов», — гляжу, фашист и споткнулся, а тут и конец ему. Знай наших, а я еще пуще ору: « — Их бин сибиряк Громов», — страху нагоняю. А на меня глядя и Хасан как свистнет да аукнет:

« — Их бин татарин Хасан Гумеров!». ...Да ты под ноги-то не гляди, голову повыше подними, ногам станет легче. Пообвыкнешь. Военная жизнь сразу не дается.

Рустем не отрывал глаз от бойкого солдата. Возле него совсем не страшно было, но Рустем устал. Прилечь бы на траву и заснуть. Он и сам не заметил, как отстал и присел у березы, вытянув ноги. Полк шел мимо. Запыленные гимнастерки, загорелые лица, выцветшие на солнце пилотки, тяжелый шаг, гряда пыли вдоль колонны. За колонной показались машины. Рустем обрадовался и забрался в кузов. Так он проехал несколько минут и, утомленный, было задремал, но скоро опять прокатилась команда:

— Воздух!

Дорога опустела. Машины остановились. Гул повис в воздухе. Вылезать из кузова не хотелось. Закинув голову, Рустем принялся считать самолеты: один, два, три... пять... десять. И тут началось! Рустем зажал уши — визг и грохот окружили его, казалось, никуда от этого ужаса не спрятаться. Самолеты пикировали и сбрасывали бомбы. Били зенитки, но их почти не было слышно. Больше всего бомбили станцию. Оттуда поднимался дым. И там, где раньше во ржи прятался полк, тоже было темно от клубящегося дыма. Два самолета кружили над дорогой. Плавно разворачиваясь, они заходили с разных сторон, а Рустем зажмуривался и прижимал ладони к ушам. Какая-то сила выбросила его из машины, и он очнулся в придорожной канаве. Грохот стих, и всплыла тишина, но ненадолго — все началось снова.

Припав к земле, Рустем ждал, когда самолеты уйдут.

Одному под открытым небом было не по себе. «Найти бы Громова» — подумал он.

— Наши летят! — крикнул кто-то.

— Ага, удирают!

Немцы ушли. Наши истребители приклеились к их хвостам. Воздушный бой разгорелся за лесом.

Солдаты выходили из ржи на дорогу. Закуривали. Раненых пронесли в машины. Немного погодя раздался залп, Рустем кинулся туда. Возле телеграфного столба, сжав в кулаках пилотки, стояли солдаты у свежей могилы. На фанере, прибитой к столбу, было написано несколько фамилий. Одна из них оказалась знакомой — Фатых Уразаев.

Через трудности

Шли всю ночь. Темнота стояла у глаз. Солдаты устали. Привал был где-то там далеко, за полосой рассвета. Ни папироски не вспыхнет, разговоры вполголоса. Хоть бы песня поднялась к звездам — прошла бы усталость, сон отлетел прочь. Но нельзя петь. Тишина нужна. Вздрогнет солдат на ходу — задремал. И только Громов все шутит: « — Ноги на то и даны, чтоб шагать. До краю земли дойти можно...» Будто и не устал он, будто всю жизнь ходил ночью.

— Привал! — с облегчением проносится по строю. Кто сразу засыпает, едва только коснулась голова травы, кто курит, пряча в кулаке огонек, кто портянки перематывает.

Рустем заснул. Сон охватил голову теплом, и закружилась карусель.

— Спать, — шептала трава. — Спать...

Когда проснулся, кругом было пусто. Полк ушел. Рустем бросился на дорогу, но сразу же снова опустился на траву — ноги не слушались, затекли. Во рту пересохло. Где найти воды? Хотя бы глоток. И он почему-то вспомнил летний день на даче: он стоит посреди двора, и бабушка окатывает его из ведра водой. Как хорошо было бы сейчас оказаться над светлой струей воды!

— А еще считаешь себя солдатом, — сказал Рустем вслух. — Надо было дома сидеть.

На дороге то и дело проносились машины. Закричать: — «Посадите»? Никто не услышит.

А небо накоплялось тучами, как большой голубой чан, где вот-вот закипит и заплещется дождь. Тучи вытягивались в одну линию, тяжелели и вдруг будто вздохнула облегченно их темная сердцевина, и полился дождь.