В глазах Джино сверкали слезы — не из-за затрещины, а из-за того, что такой замечательный день заканчивался так паршиво. Только что он ходил в героях, а теперь мать с сестрой гневаются на него — можно подумать, что они его возненавидели! Он повесил голову, забыв про голод и стыдясь своего злодейства, и не поднимал глаз, пока мать не поставила ему под нос тарелку сосисок с перцем.
Октавия обожгла Джино взглядом и сказала Лючии Санте:
— Нечего его оберегать! Почему Винни должен на него работать, а его папаша и не почешется? Если он не станет работать, Винни тоже уйдет из пекарни.
Пусть и Винни повеселится на каникулах.
Еще не ведая зависти, Джино все-таки заметил, что Октавия и мать смотрят на вяло жующего Винни с жалостью и любовью. Сестра и вовсе была близка к слезам — с чего бы это? Он наблюдал, как женщины суетятся вокруг Винни, обслуживая его, как взрослого.
Джино сунул руку в карман, вынул оттуда пятьдесят центов и отдал матери.
— Я заработал это продажей льда, — объявил он. — Бери. Я стану каждый день приносить домой по пятьдесят центов.
— Лучше заставь его забыть, как воровать лед со станции, — сказала Октавия матери.
Лючия Санта раздраженно отмахнулась:
— От железной дороги не убудет, если дети возьмут немного льда. — Теперь она смотрела на Джино с любопытством и с теплой улыбкой. — Лучше своди брата на эти деньги в кино в воскресенье, — молвила она и намазала сыну хлеб маслом.
Винни смыл с лица муку, но остался бледен. При виде морщин усталости и напряжения, уродующих детское лицо, Октавия обняла брата и испуганно спросила:
— Что они заставили тебя делать? Может быть, работа оказалась слишком тяжелой?
Винни пожал плечами.
— Нет, все о'кей. Просто слишком жарко. — И он неуверенно добавил:
— Я испачкался, потому что таскал мешки с мукой из подвала.
Октавия все поняла.
— Мерзавцы! — выкрикнула она. — Этот твой грязный итальяшка-paesan «Деревенщина (ит.).» Panettiere заставляет Винни, совсем еще ребенка, таскать свои неподъемные мешки! — напустилась она на мать. — Пусть его сынок только попробует пригласить меня на свидание — я прямо на улице плюну ему в лицо!
Во взгляде Винни появилась надежда. Октавия так здорово обозлилась, что это может избавить его от работы. Но он тут же застыдился: ведь матери-нужны деньги!
Лючия Санта пожала плечами и бросила:
— Пять долларов в неделю и бесплатный хлеб для всей семьи! И бесплатное мороженое для Винни, когда он на работе. Хорошая экономия в летнюю пору. Тем более сейчас, когда ушел их отец…
Октавия вспыхнула. Спокойствие матери, безропотно сносившей это подлое дезертирство, сводило ее с ума.
— Вот именно! — крикнула она. — Ушел. Нас…ть он хотел на них!
Даже в гневе ее позабавил удивленный взгляд братьев: девушке не подобает так браниться. Однако мать не находила в этом ничего забавного, и Октавия примирительно произнесла:
— Это несправедливо. Несправедливо к Винни.
— Какая из тебя учительница, если у тебя язык уличной девки? — резко спросила мать по-итальянски и умолкла, ожидая ответа. Однако Октавия молчала, удрученно взирая на себя со стороны.
Тогда мать продолжила:
— Если ты хочешь командовать в доме, то выходи замуж, нарожай детей, кричи, когда они появляются на свет. Тогда ты сможешь их лупить, тогда сможешь решать, кто будет работать, когда и как. — Она окинула дочь холодным взглядом, как смертельного врага. — Хватит. Bastanza.
Она повернулась к Джино.
— Теперь насчет тебя, giovanetto. Я не вижу тебя с утра до ночи. Вдруг тебя переедет телега, вдруг тебя украдут? Это одно. Дальше: твой отец на некоторое время ушел от нас, так что теперь всем придется мне помогать. Попробуй только пропасть завтра — получишь вот этого. — Она подошла к шкафу и вытащила оттуда тонкую скалку для раскатывания праздничных ravioli. — Tackeril! — Голос ее стал хриплым и злобным. — Клянусь господом нашим Иисусом Христом, я тебя так изукрашу, что тебя будет видно за милю. Ты у меня станешь сине-черным, и будь ты хоть бесплотным призраком — все равно никуда не денешься. А теперь ешь! Потом помоешь посуду, уберешь со стола и подметешь пол. И чтоб не сметь сегодня даже подходить к лестнице!
Материнская отповедь произвела на Джино должное впечатление. Конечно, он не испугался, но выслушал все в напряжении, опасаясь новых тумаков. Он знал, что за ними дело не станет и что он не вправе от них уклониться. Однако ничего подобного не случилось. Женщины спустились на улицу, Джино перевел дух и приступил к еде, уплетая жирные сосиски и перец в масле, не различая из-за голода вкуса еды. Буря улеглась, и он даже не помышлял дуться на старших. Завтра он с удовольствием поможет матери.
Винни сидел неподвижно, уставившись в тарелку. Джино радостно воскликнул:
— Видать, здорово тебе приходится гнуть спину на этого чертова Panettiere! Я видел тебя со здоровенной корзиной. Куда ты ее тащил?
— В другой их магазин, на Девятой. Ничего страшного. Вот мешки из подвала — это да!
Джино внимательно посмотрел на брата. Что-то с ним не так…
Но Винни уже пришел в себя и стал набивать рот едой. Он не знал, что весь день его мучил обыкновенный страх. Он стал жертвой сплошь и рядом творимой жестокости: детей вырывают из тепла семьи и посылают к чужим людям, которые взваливают на них самую нудную работу. Он впервые продавал за деньги частицу самого себя, и это совершенно не походило ни на помощь матери, ни даже на чистку за пять центов башмаков старшего брата.
Ну да ничего, осенью он пойдет в школу и снова будет свободен. Тогда он забудет, как мать с сестрой выгнали его из семьи, подчинили иным законам, нежели зов любви и крови. Сейчас он уже не просто печалился, что не сможет играть в бейсбол с самого утра и бесцельно слоняться вокруг квартала, болтая с приятелями и прячась в тени на Тридцать первой со стаканчиком мороженого, — он нестерпимо страдал, как страдают только дети, не ведающие о чужом горе, об отчаянии — уделе любого на этом свете.
Джино убрал со стола и принялся за мытье посуды. Винни вытирал вилки и тарелки. Джино рассказывал ему о своей стычке с «быком» на железной дороге, о пустом доме и замечательной веревке, о том, как играл с Джои в карты; но что он утаил — так это то, как пускал кораблик по стоку, огибающему их квартал, потому что десятилетнему парню стыдно заниматься такой ерундой.
До грязного котла, заросшего жиром и копотью, У Джино так и не дошли руки, и он спрятал его в печи. Потом братья вернулись в гостиную и выглянули на улицу. Джино уселся на один подоконник, Винни — на другой. У обоих было спокойно на душе.
— Почему мать с Октавией так на меня окрысились? — спросил Джино. — Ну, забыл — велика беда!
Завтра сделаю.
— Все из-за того, что отец исчез. Они не знают, куда он делся. Может, совсем сбежал.
Оба посмеялись шутке Винни: сбежать может только ребенок.
Вдали на Десятой авеню показался красный фонарик сигнальщика, а за ним — слабый луч прожектора. Люди внизу казались тенями, существующими только благодаря горящим уличным фонарям, синим и красным огонькам на прилавке Panettiere, торгующего мороженым, освещенным витринам бакалеи и кондитерской.
Джино и Винсент дремали на подоконниках своего детства, ощущая на лицах прикосновение свежего ветерка, дующего с Гудзона. Ветерок приносил запах воды, а еще — травы и деревьев, словно долго пропутешествовал, прежде чем заплутаться среди городских улиц.