Великий князь Николай Михайлович специально дважды за свой счет посылал в Сибирь молодого человека, Николая Аполлоновича Лашкова, бывшего чиновника особых поручений при новгородском губернаторе. Там, в Сибири, Лашков навел подробные справки и составил весьма интересный доклад о всех сказаниях, толках и рассказах о Федоре Кузьмиче. Кроме того, Лашков посетил несколько монастырей в центральных губерниях России, расспрашивал о старце. Трудностей при этом хватало, духовенство оказывало сопротивление (указание Победоносцева!), — оно либо не доверяло данным великим князем полномочиям, либо опасалось неприятностей при осмотре Лашковым монастырских архивов.

Томский мещанин Иван Васильевич Зайков рассказывал Лашкову следующее.

В пятидесятых и шестидесятых годах в Томске жил советник губернского суда Лев Иванович Савостин. Он часто посещал старца и раза два приводил к нему Зайкова.

«Старец был глуховат на одно ухо, — сообщал Зайков, — потому говорил немного наклонившись. При нас во время разговора он либо ходил по келье, заложив пальцы правой руки за пояс, как это делают почти все военные, или стоял прямо, повернувшись спиной к окошку. Придя в келью и поздоровавшись со старцем издали, мы молча садились. Старец первый начинал разговор, предлагал вопросы, а Савостин отвечал на них. Во время разговора обсуждались всевозможные вопросы: государственные, политические и общественные… Говорили иногда на иностранных языках и разбирали такие вопросы и реформы, как всеобщая воинская повинность, освобождение крестьян, война 1812 года, причем старец обнаруживал глубокое знание всех событий, и сразу было видно, что он был одним из главных действующих лиц…»

Старшая дочь Хромова, Анна Семеновна Оконишникова, любимица Федора Кузьмича, рассказывала Пашкову: «Когда Федор Кузьмич жил в селе Коробейникове, то мы с отцом приехали к нему в гости. Старец вышел на крыльцо и сказал: «Подождите меня здесь, у меня гости». Мы отошли в сторонку и стали ждать у лесочка. Прошло около двух часов; наконец из кельи, сопровождаемые Федором Кузьмичем, выходят молодая барыня и офицер в гусарской форме, высокого роста, очень красивый, похожий на покойного наследника Николая Александровича. Старец проводил их довольно далеко и когда они прощались, мне показалось, что гусар поцеловал ему руку, чего он никому не позволял. Пока они не исчезли друг у друга из виду, они все время друг другу кланялись. Проводивши гостей, Федор Кузьмич вернулся к нам с сияющим лицом и сказал моему отцу: «Деды-то как меня знали, отцы-то как меня знали, дети как знали, а внуки и правнуки вот каким видят».

А вот что рассказывал Иван Григорьевич Чистяков, знавший старца:

«Старец хорошо владел иностранными языками, ему известны были политические события… Рассказывая крестьянам или своим посетителям о военных походах, особенно о войне 1812 года, он как бы перерождался: глаза начинали гореть ярким блеском и он весь оживал; сообщал он такие подробности, вдавался в описание таких событий, что казалось — был их участником. Например, рассказывал он о том, что когда Александр I въезжал в Париж, под ноги его лошади постилали шелковые платки и материи, а дамы бросали на дорогу цветы и букеты, что Александру было очень приятно. Во время этого въезда граф Меттерних ехал справа от Александра и имел под собой на седле подушку… Когда в России появилась ложа масонов, Александр сделал заседание из высших духовных и светских лиц с целью обсудить вопрос: следует ли допустить эту ложу в России или нет. «Александр, — заметил старец, — не был ни еретиком, ни масоном».

В этом рассказе Чистякова любопытна, между прочим, следующая деталь: знаменитый австриец Меттерних известен вообще под своим княжеским титулом, и только лицо, действительно хорошо знакомое с событиями и лицами начала XIX столетия, могло — в глухом местечке, где-то в Сибири! — знать, что Меттерних носил титул графа, хотя, впрочем, при вступлении союзников в Париж он уже был возведен в княжеское достоинство.

Некто Скворцов, который жил невдалеке от кельи старца, рассказывал:

«Жили у него два ссыльных, бывшие царские истопники. Один из этих истопников заболел, и второй пошел к старцу просить его молитвы. Войдя в келью старца, истопник бросился перед ним на колени и, опустив голову и дрожа от страха, начал рассказывать о цели своего прихода. Старец слушал его, стоя к окну спиной и лицом к истопнику, не перебивая его. Окончив свой рассказ, истопник смолк и слышит, что старец приближается к нему, и чувствует, как он обеими руками поднимает его с колен, и одновременно слышит знакомый ему голос:

— Успокойся.

Встает, поднимает голову и, взглянув на старца, с криком, как сноп, валится на пол и теряет сознание: перед ним стоял и говорил с ним сам император Александр I со всеми его отличительными характерными признаками, но уже в виде седого старца с длинной бородой…»

А вот рассказ Ольги Максимовны Балахиной: «Однажды я пришла в келью старца Федора Кузьмича и увидела в ней Семена Феофановича Хромова, который из ящика с вещами старца вынимал какие-то бумаги. Взяв одну из них, он сказал мне: «Старца называют бродягой, а вот у него имеется бумага о бракосочетании Александра Павловича с императрицей Елизаветой Алексеевной». Бумага эта была синеватого цвета, толстая, величиной с целый обыкновенный лист. На бумаге некоторые слова были напечатаны, а некоторые писаны. Помню, что в этой бумаге Александр I назван еще великим князем. Внизу листа находилась черная печать с изображением церкви. Что это было так, я готова принять присягу хоть сейчас».

Наталья Яковлевна Попова (уже упомянутая выше) спросила однажды старца о его родителях, чтобы помолиться за них. Старец ответил: «Это тебе знать не нужно. Святая Церковь за них молится…»

М.И. Ткачева (урожденная Ярлыкова) приводит следующие слова Федора Кузьмича: «Когда в 1812 году француз входил в Москву, Александр приходил к мощам Сергия Радонежского и помолился ему со слезами и услышал голос угодника: «Иди, Александр, дай полную волю Кутузову, да поможет бог изгнать француза из Москвы».

Среди рассказов современников о Федоре Кузьмиче следовало бы отвести значительное место запискам самого Семена Феофановича Хромова. Но, к сожалению, девять десятых своих рассказов Хромов посвятил всевозможным чудесам, якобы совершенным старцем. Тут и дар «провидения», и «исцеления», и «пламя над домом в момент смерти старца», и «чудодейственная водица»… Наверняка Хромов добивался канонизации своего таинственного жильца, и основная цель его записок состоит в том, чтобы доказать необходимость причисления старца к лику святых.

Федор Кузьмич скончался в своей келье в 8 часов 45 минут 20 января 1864 года.

Перед смертью он сказал жене Хромова на ее просьбу «объявить хоть имя своего ангела»: «Это Бог знает», а самому Хромову завещал похоронить его скромно («Ты меня не величь!»), подтвердил, что он «не монах» и указал на маленький мешочек, висевший у изголовья кровати: «В нем тайна моя…»

Из вещей старца в келье остались черный суконный кафтан, деревянный посох, чулки из овечьей шерсти, кожаные туфли, две пары рукавиц из черной замши да черный шерстяной пояс с железной пряжкой.

Похоронен старец на кладбище томского Алексеевского мужского монастыря. Могила старца была обнесена решеткой — простой, деревянной, крашенной белой краской, по углам посажены были четыре кедра, крест белый, на кресте вывели надпись: «Здесь погребено тело Великого Благословенного старца Федора Кузьмича, скончавшегося 20 января 1864 года». По распоряжению томского губернатора Мерцалова слова «Великого Благословенного» замазали белой краской, но от времени краска слиняла и буквы проступили вновь…

Небезынтересны рассказы, относящиеся к смерти таинственного старца, а также к обстоятельствам, имевшим место в последующие за его кончиной годы.

Протоиерей Илья Иоаннович Изосимов рассказывал (со слов Хромова), что Федор Кузьмич всю жизнь тщательно скрывал ото всех свое настоящее звание, так что на прямой вопрос Хромова: «Молва носится, что ты, дедушка, не кто иной, как Александр Благословенный, правда ли это?» ответил: «Чудны дела твои, Господи, нет тайны, которая бы не открылась». Это было накануне смерти старца, а на другой день, то есть в самый день кончины, он сказал Хромову: «Панок, хоть ты знаешь, кто я, но ты меня не величь, схорони просто».