Относилась мачеха ко мне очень хорошо, даже более внимательно, чем мать. Чуть ли не ежедневно стирала рубашки, лучшие куски мяса попадали в мою миску, а варенье и мед я мог есть ложками.

А мне все почему-то казалось, что, отдавая лучшую пищу, она подлизывается ко мне, а, рассказывая над моей кроватью сказки, она старается скорее усыпить меня с тем, чтобы самой побыстрее уйти к отцу. И что удивительно, когда, года за два до трагической смерти матери, Парасковья Михайловна, моя будущая мачеха, приезжала гостить на лето, именно за ее песни и сказки она нравилась мне. Ее песни казались звоном серебряного колокольчика. Я любил под них засыпать, а проснувшись, с нетерпением ждал следующего вечера, чтобы вновь побывать во дворце царя Берендея.

Я боролся с собой, но так и не смог ничего поделать, и в шестнадцать лет сбежал из дому. Тайно, не попрощавшись ни с отцом, ни с мачехой, ни с любимым псом Лаской, и все эти двадцать лет не давал о себе весточки.

И вот теперь, через двадцать лет, ехал домой, чтобы встать на колени перед отцом и Парасковьей Михайловной или хотя бы поклониться их праху.

Приезжаю и узнаю, что отец и мачеха вместе ушли на фронт. Отец стрелком-снайпером, Парасковья Михайловна — сестра милосердия, и оба не вернулись.

В тереме-теремке жил сын соседа-лесника Коля, с которым в детстве ходили по грибы и по ягоды. Коля был моложе меня на два года. В год моего бегства его отец и мать, переезжая реку при шуге, утонули, и в четырнадцать лет он остался один как перст. Отец взял Колю к себе и, по его рассказам, Парасковья Михайловна заменила ему мать. Она хорошо рисовала, вышивала, вязала, писала стихи, сама сочиняла для них музыку и пела. Она научила Колю рисовать, и в его комнате висело четыре портрета: Коли, отца, мамы и Парасковьи Михайловны.

Как-то утром, когда Коля объезжал свои обширные владения, я сидел в пристрое к терему-теремку, заполненному многочисленными коллекциями, рисунками, чучелами и вышивками, и вдруг услышал глухой трубный звук. Выйдя из «кунсткамеры», как звал Коля пристрой, я увидел, как, положив голову на изгородь, всего в нескольких метрах от терема-теремка стоит крупная лосиха, а по другую сторону изгороди старый пес Верный приветливо машет хвостом. Меня это заинтересовало, и я, выставив руки вперед, пошел к лосихе. Нисколько не испугавшись, она продолжала стоять и, вытянув шею, начала тыкаться в мои руки шершавыми губами. В кармане у меня была завалявшаяся пачка дорожного печенья, я достал его и скормил лосихе, а она, мотнув несколько раз головой, развернулась и тихо направилась в лес.

Вернувшись с объезда, Коля рассказал мне такую историю.

Лет двенадцать назад, перед войной, когда отец был в длительной поездке, а Коля в объезде, Парасковья, сидя в комнате, услышала заливистый лай Верного, тогда еще маленького щеночка, и трубный звук какого-то зверя. Она не на шутку испугалась, но все же вышла на улицу и увидела, что у ворот, стараясь перешагнуть изгородь, стоит большая лосиха. Увидев человека, зверь не испугался, а продолжал стоять у ворот. Парасковью это удивило и, преодолевая чуть ли не панический страх, накинув плащ, она пошла к лосихе. Та повернулась и пошла в лес. Парасковья остановилась, остановилась и лосиха. Так лосиха привела ее на небольшую поляну. На поляне лежала маленькая телочка с переломанной передней ногой. Парасковья принесла телочку домой, наложила на ногу лубки и выходила животное.

У телочки на лбу было маленькое белое пятно и мама назвала ее Зорькой — звездочкой.

Зорька прожила в доме два года, а когда ей пришла пора позаботиться о потомстве, она ушла в лес и осталась там. Но с тех пор, вот уже несколько лет, она приходит к дому лесника полакомиться кусочком хлеба, полизать мешок с солью, положенный специально для нее в колоду под небольшим навесом, либо «поговорить» с Верным, выросшим вместе с Зорькой и так привязавшимся к ней, что он часто уходил с лосихой в лес.

Не знаю почему, но Зорька с тех пор превратилась для меня в какое-то олицетворение моей мачехи. В ее грустных глазах мне виделись грустные, любящие глаза Парасковьи Михайловны.

Борис Бакланов

По закону сердца

Было это двадцать пять лет назад.

Более трех тысяч километров проплыли мы по глухим притокам реки Таз на легкой ветке (так называют здесь лодку, выдолбленную из ствола кедра). В верхнем течении этих притоков не бывал еще человек. Только звериные тропы проторены по берегам, да неисчислимые стаи птиц кружат над водой.

Со мной проводники: Кальча, селькуп по национальности, умный, с узкими темными глазами, в которых неугасимая хитринка, хороший собеседник, прекрасно знает русский язык; и СЫрсая, тоже селькуп, но с удивительно голубыми глазами. Это веселый, здоровый, неутомимый парень.

Сегодня должны достигнуть таинственного озера Лозель-То (Чертового озера). Плывем по речке Толь-Кы. Много уток. Они, не пуганные никем, скользят стайкой мимо нас, с любопытством посматривая на лодку. На дне ее лежат три утки — достаточное количество, чтобы сварить обед. Большего не надо. Для нас охота не забава, а необходимость.

— Лозель-То близко, — говорит Кальча, — всего два крика гагары.

Здесь малые расстояния определяются по крикам этих птиц. Два крика — это четыре-шесть километров, ибо крик гагары слышен утром на два-три километра.

За поворотом низкого берега показалась синева огромного озера. Оно неспокойно, большие волны с белыми гребнями качают его поверхность. Я иду, разминая ноги, по пологому пустынному берегу.

Волны яростно плещут, далеко бросая пену и брызги. Где-то, невидимые, стонут гагары. Огромные стаи уток кружатся над озером. В неспешном полете гуси и белоснежные лебеди.

Один за другим слышу два выстрела, удивленно оглядываюсь. Кто и зачем стрелял? В руках Сырсая ружье, из стволов которого идет дымок, относимый ветром. Патрон в таком пути дорог, каждый заряд — это наша пища; утки или гуси.

Подхожу. Спрашиваю, зачем стрелял. В глазах Кальчи исчезла хитринка. Взгляд строг и торжествен. Он смотрит на меня.

— Так надо, — тихо говорит он.

— Почему надо?

— Повернись к озеру и смотри, — приказывает тихо Кальча. — Видишь вдалеке, на середине озера, землю?

Я вижу в далекой синеве усеченный высокий конус.

— Это остров, — говорит Кальча. — Полдня надо подниматься на его вершину. На середине острова озеро. У этого озера нет дна. Многие люди хотели измерить его глубину, но не смогли. Связали десять ремней, которыми ловят оленей, — не достали. К десяти привязали еще десять — и не достали. Тогда собрали все ремни всего народа, что жил на островах озера, но все же не достали дна. Тогда старые люди сказали: «У этого озера нет дна», — и все поверили.

В озере на том острове, рассказывает Кальча, живет Лозель — черт. Это он бросает ветер с полночной стороны, и листья деревьев желтеют и падают на землю. Он за три дня лето превращает в студеную зиму. Это черт с солнечной стороны посылает весенний ветер, и тают снега и льды, и летят к озерам и рекам тундры птицы. Это он, Лозель, бросает сегодня ветер, чтобы закрыть нам дорогу. Вот Сырсая и стреляй, чтобы услышал Лозель и подумал: свои приплыли. И дал нам дорогу, остановил ветер.

Выслушав его, я рассмеялся.

— Пошто смеешься? — сказал строго Кальча. — Разве смех — признак ума человека?..

Во второй половине дня ветер стих. Озеро успокоилось. Погрузив багаж и собаку в ветку, поплыли к далеким островам этого огромного озера, состоящего из восьмидесяти озер, соединенных между собой протоками.

Вдали показались точки. Приблизившись, мы узнали ветки охотников. Они были вооружены луками со стрелами и выглядели довольно внушительно.

Позже я узнал, что охота на уток с луком имеет свои преимущества: во-первых, не отпугивает птиц, во-вторых, избавляет от подранков.