— Что «на самом деле»?! — неожиданно резко спросил Юрка. — Вот я не понимаю. Это как же нужно людей опустить, чтобы они от всякой тухлой мелочи начали за спины «профессионалов» прятаться! А профессионалам не жирно будет? А мелочь не обнаглеет? А люди себя защищать не разучатся? Ты ВОТ ПРО ЭТО думал?! Или тебе психолог нужен, чтобы думать, решать и действовать?! Тогда тебе точно обратно надо бежать — нет тут психологов, не завезли!

— По–моему, Ворон не мелочь… — возразил я, но Юрка меня оборвал:

— Я не о нём. Я вообще. Вот ты спросил — почему мы его не ликвидируем. Ян на каждое совещание Капитула приходит и этот вопрос ставит — и ребром, и наискось, и на попа, и на вид… Мол, давайте устроим большую облаву и задавим наше местное Зло. И пусть вон Пашка Большими Красными Буквами впишет в Главную Летопись про это, блин, великое дело, которое я возглавлю. А мне тошно! — Юрка сел. — Тошно давать согласие на такую облаву! Тошно, что про эту победу в летописи через тысячу лет читать будут! Тошно, что враги сами собой возникают, даже если все одинаково… одинаково несчастные! Тошно старые счёты в новый мир таскать! Ну пойдём мы на эту зачистку! И что?! Одного Сашку убьём?! Так его люди и дали! А там с ним человек пятьдесят, между прочим, девчонки есть, малыши есть! Может, уже и дети есть новорожденные! Всех вырежем?! Ай малацца будем! Ай герои! Как мерить‑то станем — до тележной оси или до палашной рукояти?!

— Да не ори ты на меня! — возмутился я наконец, выйдя из дурного саможалеющего состояния. — Я тебе про себя начал говорить! Что я тут не к месту!

— Потому что испугался? — уточнил Юрка. — Так утешься. Ворон не меньше испугался. И я испугался. И Ларка перепугалась больше всех. Просто ты такое видел впервые, и свой страх скрывать не научился. Пока ещё не научился. Так что ответь мне на один–единственный вопрос, Владька. Ты правда хочешь назад вернуться? Подумай — и…

— Нет, — мрачно ответил я. Это был честный ответ — я был бы не трус, а дурак, если бы хотел, но что теперь про это говорить… — Нечего тут думать. Просто противно быть трусом. А ещё противней знать, что кто‑то это видел.

   Юрка лёг. Хмыкнул. Сказал:

— Знаешь, я где‑то читал… не помню, где… что трусости в первом бою не бывает. Только во втором. Второй бой — страшней всего. Так что не мотай нервы себе и мне — спи. Самое страшное у тебя ещё впереди.

   С минуту я оценивал остолбенело эту утешительную мысль. А потом… потом я заснул.

14. ЖИВОЕ СЕРДЦЕ МИРА

   Когда я открыл глаза — было полутемно, и я думал, что ещё ночь. «Полу…» — потому что Юрка сидел за ноутбуком и что‑то печатал. В печурке, к которой был подключен аппарат, весело горел огонь, на специальной подставке над ним стоял чайник.

   Юрка ощутил мой взгляд и сообщил, не поворачиваясь:

— Вставай, рассветает уже. Если сейчас выедем, то к вечеру, засветло, будем в столице.

   Только теперь до меня дошло, что в помещении нет окон, и снаружи правда может быть уже вполне светло.

— Доброе утро, — сказал я, садясь. — А это что за керогаз из паропанка (1.) ?

   1.Стиль (литературный, культурно–материальный, арт), изображающий или имитирующий мир, в котором развитие человечества пошло «в русле пара».

— Переносная печь–зарядник, — рассеянно ответил Юрка. — Ценная вещь. Мы собираемся производство наладить, а эта пока привозная… Чай будешь?

— Я бы и поесть не отказался, — поднявшись, я подошёл к крану. — Ларка спит?

— Шутишь, уже поднялась… У неё дел по хозяйству полно. Может, уже даже в лесу… Там на столе ещё ветчина осталась, и вообще… — он потёр пальцами глаза и попросил почти жалобно: — Владька, будь другом, там, в сенях, ещё одна кадушка есть, небольшая, с водой — в ней масло плавает. Сделай штук пять бутербродов, я тоже голодный…

   Ну, ветчина, так ветчина, бутерброды, так бутерброды, подумал я, открывая кран, из которого ударила в каменную шероховатую раковину плотная, синеватая, пахнущая землёй струя холодной воды…

   …Когда мы выезжали — нас пришёл проводить только один из псов, да и тот зевал, как сумасшедший — ещё лежал плотный туман. Мостик через речку казался стоящим на плотном белом сугробе. Юрка дремал в седле, и я спросил:

— Ты что, не спал, что ли?

— Глаза режет, — кисло ответил он. — Не люблю ноуты… Спал я, спал, не выспался просто… Смотри, какие!

   Я сперва не понял, о чём или о ком он говорит. Но потом увидел, как впереди — там, где между незнакомых мне деревьев с пурпурного глубокого цвета трещиноватой корой и похожими на взрыв ветвями, густо усеянными почти круглыми листьями, ярко–зелёными сверху и почти черными снизу, туман уже рассеялся — на дорогу вышел коричнево–рыжий зверь, похожий на лося, но с более благородной головой и трёхострыми пиками рогов. Зверь остановился, повернув голову в нашу сторону, а за ним через дорогу проскочили три других, поменьше и без рогов. После этого он сам потряс головой — и бесшумно сгинул в кустах.

— Коронные олени, — сказал Юрка, понукая коня. — Короли леса, можно сказать. Зимой их даже волчьи стаи не трогают.

— У нас таких нет, кажется, — проезжая мимо того места, где звери ушли в зелень, я вгляделся.

— Нету, местные… Вот тоже местное! — Юрка привстал в стременах, ловко сорвал у основания одной из ветвей плотно сжатую большую пястку из пяти продолговатых коричневых орехов, каждый — примерно с мандарин. — Держи, — он отломил две дольки мне, одну кинул через плечо в кусты. — Скорлупу раскусывай, она мягкая… И ешь, что внутри. Вкусно?

— Угу, — желтоватая тугая мякоть напоминала вкусом грушу. — Это что?

— Грушёвник Назаровой… В честь нашей Ольки, она первая его раскушала… Как раз сейчас созревает… Сорвать ещё?

— Я и сам могу, — я точно так же сдёрнул орехи (их снова было пять) и так же поделил.

— Много не рви, а то клизму придётся вкатывать, — предупредил Юрка. — Орехов десять можно съесть, а больше — чревато… Проверено опытом.

— Олькиным? — хихикнул я. Юрка тоже усмехнулся:

— И её… А вообще малыши часто нарываются. Сколько ни тверди… — он ожесточённо потряс головой: — Слушай, давай‑ка галопом поскачем, я хоть проснусь до конца!

   И мы поскакали — с места в карьер…

   …Можно сколько угодно ездить верхом по ипподрому, участвовать в скачках и так далее. Но совсем иное дело — мчаться по лесной дороге верхом и знать, что не будет никаких сигналов, ограничений, команд. Мы неслись колено в колено — ширина дороги позволяла — почти не понукая коней; расскакался даже мой мерин.

   Лес кончился. Мы вихрем пронеслись между двух полей — с каким‑то хлебом и вроде бы картофельного, если я правильно различил — обогнали две телеги, с одной из которых нам вслед восхищённо свистнули, промчались большим садом, где зеленели молоденькие, ещё невысокие яблоньки и росли кусты малины. Потом пролетели околицей ещё одного посёлочка, оставив далеко за бортом двух метнувшихся было вслед собак, перемахнули мостик через мелкий ручей, на берегу которого две девчонки удили рыбу — и опять влетели в лес, нагнав и перегнав группу из трёх велосипедистов, которые буксировали лёгкие тележки с каким‑то грузом. И только когда дорога прошла между двух поднимавшихся в лесу холмов — Юрка первым осадил коня и, похлопав его по шее, позволил перейти на шаг.

— Проснулся? — кивнул я ему, тоже осаживая своего и поджидая кузена. Он кивнул с улыбкой:

— Отлично поскакали… Вот только я теперь опять есть хочу. А, ничего, пообедаем у Маришки.

— Это кто и где? — осведомился я, глядя, как прямо над дорогой, над деревьями, кружит огромный орёл.

— А увидишь. Скоро уже…

   …По правде сказать, при словах «у Маришки» мне представилось что‑то вроде разбойничьего или по крайней мере наёмничьего кабачка из какого‑нибудь кино. Поэтому я был очень удивлён, когда мы после долгого пути через теперь уже совершенно точно картофельные поля (кое–где встречались люди, вроде бы занятые прополкой… или не знаю, чем там) оказались на косогоре. Как видно, эти места никто не раскорчёвывал — я не мог себе представить, как можно было бы такое сделать без серьёзной техники за три неполных года — а просто распахали кусок вклинившейся в лес степи. Слева и справа от нас на гребне вращались лопасти выстроенных в ряд шести больших деревянных ветряков, от которых шли кабели. Внизу косогора как раз опять начинался лес, но там же протекала речка, стоял большой навес — как колхозная полевая столовая из старого фильма — дымила какая‑то городушка, возле которой шуровала небольшая фигурка… а чуть подальше я удивлённо увидел белый с красным крестом флаг над привычной уже дерновой крышей — и немного неуклюже лежащий на крыле ало–белый большой планер с носом, раскрашенным под драконью морду. На его поднятом крыле кто‑то сидел, несолидно свесив ноги. По–моему, даже болтал ими.