Он любил отца и уважал его выбор, но в душе жалел, что тот не кузнец или, например, не сапожник. Конечно, своя выгода в ремесле палача была: палач никогда не останется без работы; помимо выплаты из казны, ему давали деньги близкие осужденных на казнь. Да и суеверные торговцы отдавали продукты бесплатно, считая, что взять деньги от служителя топора и плахи, значит навлечь на себя тринадцать несчастий. Выгода, несомненно, была, а для вдовца, у которого двое детей — это важно.

С одобрения отца, Фарамор вот уже два года состоял в учениках у живущего по соседству старика алхимика Шабатара. Учитель был один из тех немногих людей, которых совершенно не волновало, чей Фарамор сын, да хоть самого хозяина Великой Пустоты. Главное — ученик способный. Старик не раз отмечал, что усердие юноши в постижении алхимической науки достойно восхищения. И хотя Шабатар всегда был щедр на похвалу, в отношении молодого ученика он не кривил душой.

Да, Фарамор старался и после двух лет обучения видел свое будущее в житейском плане вполне четко: выучиться и стать мастером; открыть алхимическую лавку, благо денег в семье на это хватало; жениться. Нормальное, спокойное будущее.

Строить планы легко, когда мир вокруг не претерпевает больших перемен. Но, как раз в последнее время жизнь в столице становилась иной. Это тревожило Фарамора. Он видел в лицах людей страх. По улицам ходили усиленные патрули законников. А еще эти ежедневные казни… После смерти государыни Трейды, жизнь города менялась не в лучшую сторону.

Но хуже всего то, как изменился отец. За последнее время он будто выцвел, как упавший с ветки лист, осунулся, постарел. Иногда Легис подолгу сидел без движения, погруженный в свои мысли. Тогда Фарамор видел в его глазах тоску, которая временами перерастала в приступы гнева. Легис всегда сдерживался, заставлял себя успокоиться, но в его взгляде еще долго оставалось то, что Фарамор расценивал, как душевная боль. Душевная боль? Но в чем ее причина? Конечно, Фарамор спрашивал отца, но тот всегда отвечал что-то неопределенное, не желая делиться с сыном тяжелыми мыслями.

Фарамору приходилось довольствоваться догадками. Он полагал, что такое состояние отца связано с участившимися казнями. А с другой стороны у Легиса и раньше бывало много работы. Год назад поймали целую ватагу разбойников, промышлявших грабежом в окрестных лесах. Тогда он рубил головы лиходеям каждый день в течение недели и выглядел вполне довольным своим неблагодарным делом. Так чем же те казни отличались от нынешних? Фарамор никогда не ходил смотреть на работу отца. Он не знал, что большинство преступников в последнее время обвинялись в государственной измене.

После казни Легис Тоул возвращался домой мрачный. Ему было не по себе. То, как он отрубил голову министру, люди могли расценить по-разному. Кто-то решит, что это праведный гнев на изменника государства, из-за которого палач проявил несдержанность. Но найдутся и те, кто скажет: «Старина Легис пожалел предателя и шпиона». Какой из этих вариантов выберет государь Таракот?

Прежде чем войти в дом, палач зашел в маленькую пристройку, которую в шутку называл «оружейная». На дощатой стене висел устрашающего вида огромный топор. Им Легис рубил головы тем, кто недостоин смерти от меча. В углу стоял грубый, словно сколоченный наспех сундук без замка. Легис сделал его сам, а плотник из него был неважный. Палач положил в него плащ и маску. Меч завернул в пропитанное жиром полотно и повесил на стену рядом с топором.

Легис уже собирался уходить, но что-то заставило его остановиться возле дверного проема, повернуться и посмотреть на меч на стене. У палача возникла странная мысль, что он больше никогда не прикоснется к этому оружию. По спине пробежал холодок. Руки затряслись, и Легис сжал кулаки, чтобы унять дрожь. В побелевшем лице и широко открытых глазах отразился ужас. Легис вдруг подумал, что он никогда не ставил себя на место своих жертв. Никогда! Да, он мог представить их чувства. Но одно дело представлять, а другое испытывать этот всепоглощающий, пронзающий каждую частицу тела страх.

Палач долго стоял в оцепенении, глядя на завернутый в полотно меч. Сейчас он проклинал свое ремесло и жалел о слабости, которую проявил на сегодняшней казни.

«Прошу вас, боги, — молил Легис, — пусть Таракот расценит мой поступок как праведный гнев на предателя».

Он боялся не только за себя, но и за Невею и Фарамора. Что с ними станет, если его выходка на площади будет чревата последствиями?

Фарамор никогда не видел отца таким изможденным. Словно сегодняшняя казнь вытянула из него все силы. Запавшие глаза болезненно блестели, а морщины на осунувшемся лице, казалось, стали глубже, чем были утром.

Невея, с улыбкой, подбежала к отцу. Она всегда радовалась, когда он возвращался домой, даже если уходил ненадолго. Фарамор позавидовал сестре, ее детской непосредственности. Она не замечала состояния отца. Или замечала? Порой ему казалось, что он недостаточно хорошо знает Невею. Несмотря на возраст, девочка была стойкой, терпеливой. Если и плакала, то старалась, чтобы ее никто не видел. Скрывать слезы, как заметил Фарамор, она начала три года назад, после смерти матери. Невея редко смеялась, но еще реже ее лицо было мрачным, и только в больших серых глазах, порой, отражались ярчайшие эмоции. Фарамор не исключал, что сестренка видит душевную боль отца, но улыбается, желая таким образом растворить уныние.

Легис подхватил дочку и поцеловал в щеку. Проявление нежности он мог себе позволить только дома. На людях же палач должен оставаться всегда грозным, словно самим олицетворением суровости — так оговорено в ремесленном контракте. В нем описано много условий, которые приходилось соблюдать. Нарушить одно из них, значит, недополучить жалование. Но с Легисом такого еще не случалось.

Он поставил Невею на пол, подошел к сыну:

— Мне надо с тобой поговорить.

Фарамору не понравились проскользнувшие в его голосе интонации. Слишком серьезные. До ужаса — серьезные.

— Конечно, отец, — ответил он.

Отец и сын сидели за столом, на который сквозь небольшое окно падали лучи полуденного солнца. Снаружи доносились обычные звуки города: далекие выкрики зазывал на купище, цокот копыт и стук колес по мостовой от проезжавших мимо повозок. Звон наковальни из кузницы в конце улицы. Все было так мирно и обыденно, что Фарамору казалась рассказанная отцом правда дурным сном. Ему не хотелось верить в казни невиновных людей, в то, что отец изо дня в день вынужден бороться с самим собой. Верить не хотелось, но наполненные болью глаза отца были лучшим доказательством правды.

— Да, я совершил ошибку, — тихо сказал Легис. — Не знаю, о чем я думал? Это был какой-то порыв. Моя несдержанность может дорого обойтись, — он посмотрел в дверной проем, ведущий на кухню. Там за столом дочь резала овощи к обеду. — Боги, как бы я хотел, чтобы время повернулось вспять!

— Может, все не так плохо, как ты думаешь? — с надеждой спросил Фарамор. — Ничего ведь еще неизвестно. Думаю, отец, ты напрасно переживаешь.

Легис посмотрел в глаза сына цвета ледяной синевы, прошелся взглядом по его худому с длинным подбородком лицу, которое, судя по цвету кожи, видало больше тени, чем солнечного света.

«Сможет ли Фарамор постоять за себя и Невею, если меня не станет? — подумал Легис. — Он парень смышленый, но… В Великую Пустоту все эти «но»! Возможно и, правда, не стоит настраиваться на худшее».

— Будем надеяться, что все обойдется, — с воодушевлением сказал он. — Должно быть я просто устал, потому и лезет в голову всякое… Да, скорее всего так и есть. В конце концов, кто я такой, чтобы сам государь Исходных земель обращал на меня внимание?

Через час после этого разговора к ним в дом пришли законники и забрали Легиса Тоула. Они не удосужились объяснить причину задержания. Прежде, чем его вывели за порог, палач оглянулся и посмотрел на детей. Сын стоял с поникшими плечами и отчаянием в глазах. К нему жалась перепуганная Невея. Теперь Легис был уверен, что больше их не увидит. Он попытался ободряюще улыбнуться, но лицо исказила гримаса полная отчаяния и боли.