Фрэнк до этого не был храбрым. Он просто делал то, что приказано, и то, что необходимо. Даже нервничал, убив человека. А теперь стал отчаянным, сумасшедшим — стрелял, лавировал между оторванными частями тел. Вой, мольбы о помощи почти не слышал, пока F-51 не сбросил бомбы на вражеский пост. В тишине после взрыва эти мольбы разносились как звук дешевой виолончели, как мычание скота, почуявшего на бойне свое кровавое будущее. Теперь, когда Майк погиб, Фрэнк стал храбрым, как это слово ни толкуй. Сколько бы ни убивали корейцев и китайцев, ему все было мало. От медного запаха крови его больше не мутило — запах разжигал в нем аппетит. Через несколько недель разнесло Рыжего, а у Стаффа полилась кровь оттуда, где оторвало руку. Фрэнк помог Стаффу найти оторванную руку в семи метрах — она торчала из снега. Эти двое, Стафф и Рыжий, особенно сдружились. Рыжий, деревенский мужик, не любил северян больше, чем их, и предпочитал водить компанию с тремя парнями из Джорджии — больше всего со Стаффом. Теперь они были мясом.

Фрэнк ждал, не слыша, как затихает стрельба, пока не ушли медики и не пришла похоронная команда. От Рыжего осталось слишком мало, поэтому он разделил место на носилках с чьими-то еще останками. Стаффорду носилки достались одному, и он, держа оторванную руку в уцелевшей, лежал на носилках и умер, раньше чем боль дошла до мозга.

После, месяцами, Фрэнк не переставал думать: «Но я их знаю. Я их знаю, и они знают меня». Если слышал анекдот, который понравился бы Майку, то поворачивал голову, чтобы рассказать ему… потом после микросекундного замешательства соображал, что его тут нет. И никогда он больше не услышит его громкого смеха, не увидит, как он развлекает всю казарму солеными шутками или изображает кинозвезд. И долго после увольнения он видел иногда профиль Стаффа в машине, стоящей перед светофором, и только сердце, екнув от горя, объявляло об ошибке. От внезапных самовольных воспоминаний застилало влагой глаза. Многие месяцы только алкоголь рассеивал его лучших друзей, витающих мертвецов, которых он больше не может услышать, ни поговорить с ними, ни посмеяться.

Но до этого, до смерти земляков, он видел другую смерть. Девочки-мусорщицы, которая подобрала апельсин и успела улыбнуться и сказать «Ням-ням» до того, как часовой разнес ей голову.

Сидя в поезде, по дороге к Атланте, Фрэнк вдруг понял, что эти воспоминания, при всей их тяжести, больше не раздавливают его, не погружают в парализующее отчаяние. Он мог вспомнить каждую подробность, каждую беду, но не нуждался в алкоголе, чтобы успокоиться. Может быть, это плоды воздержания?

На заре, перед Чаттанугой, поезд замедлил ход и по неизвестной причине остановился. Вскоре стало понятно, что понадобился какой-то ремонт, и на это может уйти час, а то и больше. Кто-то из пассажиров заворчал, другие воспользовались случаем и, вопреки предупреждениям кондуктора, вышли наружу, чтобы размяться. Пассажиры в спальном вагоне проснулись и потребовали кофе. В вагоне с буфетом заказывали завтрак и напитки. Тот участок путей, где остановился поезд, лежал возле арахисовой фермы. Отсюда видна была вывеска фуражного магазина в двухстах-трехстах метрах. Фрэнк не досадовал на задержку, но на месте ему не сиделось, и он пошел к фуражному магазину. Магазин еще не работал, но рядом была открыта лавка, где местные покупали хлеб, газированную воду, табак и прочее. Из приемника с помехами доносилось «Оставь меня на воле» с Бингом Кросби. Женщина за прилавком сидела в инвалидном кресле, но, проворная, как колибри, мигом подкатила к холодильнику и достала Фрэнку банку «Доктора Пеппера». Он расплатился, подмигнул ей, получил в ответ гневный взгляд и вышел пить на улицу. Утреннее солнце пекло, а тени было мало: только эта лавка, фуражный магазин да дом-развалюха по ту сторону дороги. Перед домом стоял новенький «кадиллак», позолоченный солнцем. Фрэнк перешел дорогу, полюбоваться на машину. Хвостовые фонари у нее были вделаны в плавники вроде акульих. Ветровое стекло изгибалось над широким капотом. Подойдя ближе, Фрэнк услышал голоса — женские голоса, — они рычали и ругались за домом. Он пошел на вопли вдоль боковой стены, ожидая увидеть напавшего на них мужчину. Но там дрались на земле две женщины. Они катались, колотили друг дружку, вскидывали ноги, возили друг дружку в грязи. Волосы и одежда растрепаны. К его удивлению, рядом стоял мужчина и, ковыряя в зубах, наблюдал за ними. Когда Фрэнк подошел, он повернулся. Мужчина был крупный, со скучающими, равнодушными глазами.

— Какого хера уставился? — Он даже не вынул зубочистку изо рта.

Фрэнк застыл. Большой подошел к нему и пихнул в грудь. Два раза. Фрэнк бросил банку с «Доктором Пеппером» и ударил его наотмашь. Тот, как и многие очень крупные люди, был не слишком подвижен и сразу упал. Фрэнк бросился на лежачего и стал бить по лицу с желанием вбить зубочистку ему в горло. Каждый удар доставлял ему острое и такое знакомое удовольствие. Фрэнк не мог и не хотел остановиться. Он продолжал молотить, хотя большой уже потерял сознание. Женщины расцепились и оттягивали его за ворот.

— Перестань! — кричали они. — Ты его убьешь. Отстань от него, сволочь.

Фрэнк остановился и посмотрел на спасительниц. Одна нагнулась и поддерживала голову лежачего. Другая вытирала у себя кровь из носа и звала его: «Сони. Сони. Ох, бедный». Потом опустилась на колени и пыталась оживить своего сутенера. Блузка у нее на спине была разорвана. Она была светло-желтая.

Фрэнк встал и, потирая костяшки, быстро, почти бегом пошел к поезду. Ремонтники то ли не заметили его, то ли не обратили на него внимания. В двери вагона проводник взглянул на его окровавленные руки и пыльную одежду, но ничего не сказал. К счастью, туалет был около входа, так что Фрэнк мог отдышаться и помыться прежде, чем идти по вагону. Потом он сидел и удивлялся своему дикому радостному возбуждению от драки. Оно было не таким, как ярость, с которой он убивал в Корее. Там эти приступы свирепости были бездумными, безадресными. Здесь же он с радостью истреблял конкретного человека. Хорошо, подумал он. Это может пригодиться, когда буду выручать сестру.

Ее взгляд. Ровный, всегда ожидающий. Не терпеливый, не безнадежный, но приостановившийся. Си. Исидра. Моя сестра. Теперь — вся моя семья. Когда ты это пишешь, знай: она была тенью почти всю мою жизнь, вечным присутствием своим отмечавшая ее отсутствие или, может быть, мое. Кто я без нее, без этой недокормленной девочки с печальными, ждущими глазами? Как она дрожала, когда мы прятались от копателей. Я закрыл ей лицо, глаза, чтобы она не увидела ноги, торчащей из могилы.

В письме говорилось: «Она умрет». Я оттащил Майка в укрытие и отгонял птиц, но он все равно умер. Я час держал его, говорил с ним, но он все равно умер. Я останавливал кровь, вытекавшую из того места, где у Стаффа была рука. Я нашел ее метрах в семи и дал ему, на случай, если попробуют пришить. Он все равно умер. Больше никого я не спасал. Больше не смотрел, как умирают рядом со мной люди. Больше никогда.

И как сестра умирает, не буду. Ни за что.

Ош была первым человеком, за которого я был в ответе. Где-то в глубине ее жил тайный образ меня самого — хорошего и сильного меня, — связанный с теми конями и похоронами неизвестного человека. Охранял ее, нашел в густой траве дорогу оттуда, ничего не боялся — ни змей, ни бешеных стариков. Думаю: то, что мне это удалось тогда, не стало ли зерном всего дальнейшего? В моей мальчишеской душе я чувствовал себя героем и знал, что, если они нас найдут или тронут ее, — убью.

Фрэнк шел по Оберн-стрит от вокзала на Уолнат. Парикмахер, повар в баре, женщина по имени Тельма — в конце концов, он выяснил марку автомобиля и имя таксиста без лицензии, который мог довезти его до пригорода, где работала Си. Приехал он поздно из-за стоянки под Чаттанугой и целый день ходил по Оберн-стрит, собирая информацию. А теперь было уже поздно. Шофер появится на своем месте только завтра ранним утром. Фрэнк решил где-нибудь поесть, походить еще немного, а потом поискать ночлег.