– Вста-а-ать!! – кричал он по-русски, словно не желая унижаться до разговора с пленным на родном языке. – Молча-а-ать!!

Лихунов резко поднялся, но вовсе не потому, что спешил исполнить приказание, а просто потому, что хотел предупредить удар и встретить его стоя. После того что рассказал ему Левушкин, он был уверен, что немец непременно его ударит. Но Лихунов также был уверен и в том, что немцу удастся сделать всего лишь один удар, – каким бы ни был он слабым, заметалось в голове у Лихунова, он вырвет оружие из рук охранника и станет бить окованным прикладом по этой гнусной, гадкой роже, роже врага, ненавистного, кровожадного, не имеющей ничего общего с лицом обыкновенного, нормального человека. Но между ним и немцем вдруг кинулся Левушкин. Бывший канонир бросался поочередно то к Лихунову, то к охраннику, умоляя:

– Выше сыкородие, да опомнитесь, с кем связались, да убьют они вас и на офицерство ваше не посмотрють! – И тут же тряс винтовку охранника, силившегося вырваться: – Ваше благородие, господин германец, смилостивись ты, не губи душу! Офицер это, контуженный сильно, сам не знает, чего творит! Больной он, лечить его надо, психованный он маленько! Пощади!!

Немцу в конце концов то ли сильно надоела вся эта возня с сумасшедшими русскими, то ли он на самом деле смекнул, что нагрубивший ему солдат и не солдат вовсе, а офицер, и могут выйти пусть мелкие, но все же неприятности, он напоследок еще раз замахнулся на Лихунова прикладом винтовки, потом аккуратно заправил ее себе за плечи и пошел прочь, хозяйски посматривая по сторонам.

А Лихунов, не прощаясь с Левушкиным, побрел в свой барак. Он совершенно не радовался тому, что смог достойно ответить немцу. Он ненавидел, проклинал сейчас этот мир, способный терпеть богопротивную гадость, этот лагерь, этих немцев, эту войну и его самого, униженного, замаранного войной.

Он шел по чистым, устланным белым песком дорожкам, и неподалеку хрипло надрывался граммофон, назойливо рассказывавший пленным о прекрасном голубом Дунае.

ГЛАВА 24

Но как ни страдало сознание Лихунова, томясь унижением плена, заботы о теле, необходимость спасти его, хотя бы для того, чтобы еще раз увидеть Машу, составляли почти весь его досуг. Он скоро привык к скудной, дурной пище, к грубости охранников, к собакам, стенам, к колючей проволоке – во всем этом хоть и крылся источник постоянных унижений, но сильная надежда на то, что его как раненого скоро смогут отправить в Россию, питала силы Лихунова. Он писал Маше и ждал от нее ответа, и ожидание тоже сильно грело его холодное сердце, а вечерние беседы, которые ежедневно собирали в их просторной комнате всех обитателей барака, заставляли даже забывать о плене. Немцы, как видно, нарочно разрешали эти сборища, потому что надеялись с помощью своих шпионов вернее узнать о лагерных настроениях, а разговоры эти порой действительно бывали жаркими. Много говорили о Новогеоргиевске, досконально разбирали все действия командования крепости, тактику врага, подсчитывали шансы на оборону и на сдачу, но часто разговоры были отвлеченными, говорили о войне германской и о войне вообще, и лишь только речь заходила об этом будоражащем всех предмете, Лихунов тут же умолкал, старался укрыться где-нибудь в углу, в тени, где его никто бы не увидел, не попытался втянуть в спор, в котором, Лихунов догадывался, он был бы совершенно беспомощным.

– Господа! – возглашал Тимашев своим молодым, звонким голосом штабного адъютанта. – Неужели так трудно вам понять, что все войны суть недоразумения, политические, дипломатические неловкости, которых можно избежать вполне, будь у кормила власти искусные, тонкие политики!

– Вроде твоего Бобыря! – язвил кто-то.

– Да послушайте вы! – петушился поручик. – Послушайте! Вот взять, к примеру, франко-германскую войну! Ее вполне бы можно было избежать, пойди Эмиль Оливье в законодательное собрание тотчас по получении телеграммы князя Карла Антона Гогенцол-лерна, заявившего от имени своего сына, наследного принца Леопольда, отказ от прав на испанский престол. В законодательном же собрании Оливье должен был заявить примерно следующее…- и Тимашев с удовольствием докладывал лежавшим и сидевшим офицерам то, что не сказал собранию Эмиль Оливье. – Но он оказался дураком, этот Оливье, и поэтому между двумя цивилизованными нациями случилась гадкая, злая война, вот так вот!

На Тимашева многие замахали руками, насмешливо фыркали, но некоторые отнеслись к его речи вполне серьезно:

– А скажите, поручик, нынешней войны тоже могло бы не быть? Ее тоже… ну, как бы это выразиться, средствами дипломатии предупредить было можно?

– Ну конечно! – обрадовался Тимашев вниманию к своей теории. – Если бы немцы заявили Вене, что они не допустят разрыва отношений между Австро-Венгрией и Сербией прежде, чем сами не изучат сербского ответа на австрийский ультиматум, то Австрия на свой страх и риск ни за что бы не согласилась выступать. Германия также могла передать все спорные пункты ответа на рассмотрение Гаагского трибунала, вот и все! Но в Германии не было в то время умного канцлера. Не уйди с поста Бюлов, не получи пост глупый Бетман-Гольвег, который войной с Россией хотел утихомирить социалистов, теперешнего безобразия бы не случилось!

Многие смеялись, но находились и те, кто сочувственно молчал.

Разговор о войне ненадолго прервался красивой декламацией:

Так под высокою сенью Менетиев сын благородный

Рану вождя врачевал Эврипила; но битва пылала…

Декламировал стихи из «Илиады» молоденький прапорщик Жемчугов, субтильный, тонкорукий мальчик с большими голубыми глазами. Про него говорили, что в гимназии он задался целью выучить наизусть Гомера, но его голова не выдержала нагрузки и он немного помешался. Судя по тому, как он свободно цитировал стихи «Илиады», можно было поверить в то, что Вася Жемчугов осуществил свое намерение, но умственные способности юноши действительно были неудовлетворительными – он всегда декламировал невпопад и не к месту.

А спор о причинах войны становился все горячее, все большее количество ораторов спешили высказаться.

– Поручик, вы говорили сейчас е-рун-ду! – густым, смоляным баритоном решительно заявил капитан Храп – мужчина, имевший торс Геркулеса и бритую голову брамина. Это он вручил Лихунову в день его прибытия в лагерь керосин и обмылок, это именно он, вспомнил Лихунов, играл своими бугристыми мышцами, делая упражнения с гирями, на сцене офицерского собрания в Новогеоргиевске, что так не понравилось Лихунову. – Чушь, чушь собачья все твои неловкости дипломатические! Посмотри на людей, мальчик! Человек, по Дарвину, всякое действие свое определяет как направленное на сохранение себя как вида или особи, не знаю, как лучше выразиться, а война – это внешнее выражение нашей неприязни к тому, кто непохожестью своей грозит нам уничтожением!

– Да в чем же непохожесть, в чем! – с гримасой сожаления перебивал Тимашев Храпа. – Все мы люди-человеки!

– Человеки, да не такие! – парировал Храп, подходил к стулу, на котором сидел Вася Жемчугов, и, вцепившись руками в ножки, начинал медленно поднимать изумленного, но молчавшего Васю вместе со стулом, между тем не переставая говорить: – Француз – человек, и германец – человек, русский тоже на человеческий облик претендует, но все они к тому же хотят продолжать оставаться французами, германцами, русскими, а в этой-то непохожести весь корень зла и сокрыт! Возможно, когда-нибудь мы все будем именовать себя лишь Человеками Земли, и вот тогда-то не нужно будет бояться посягательства со стороны другого, на тебя непохожего. Пока же, – взгляните на историю, – человечество только и знает, что воевать! Боже, извини, сколько крови пролито во всех войнах! Если ее собрать, то случится всемирный потоп!

Храп, казалось, сильно радовался тому, что было пролито так много крови. Он перестал поднимать прапорщика, зачем-то расстегнул почти до пояса свою рубашку, словно ему было жарко, и, проведя рукой по бритому черепу, горячо продолжил: – Ну а хоть бы и война, так что ж нам теперь, скулить подобно институткам? Сопли от страха глотать, Господа Бога молить пронести мимо нас испытание это? Не-е-т, не будем мы сопли глотать! Фельдмаршал Мольтке Старший говорил, что война – это составная часть Богом установленного порядка! Она развивает благороднейшие качества человека: мужество, преданность общему делу, дух самопожертвования! Если бы не было войн, мир разложился бы в гниении и погряз бы в грубом материализме! В конце концов, война предупреждает неумеренное увеличение населения, которое и без войны стало бы уменьшаться от неимения средств к существованию, но только медленно, мучительно медленно! А разве можно сбрасывать со счетов, что война ускоряет технический прогресс? Вот и говорите вы потом, что войны вредны и противны природе человека! Нет, господа, они полезны, и мы, профессиональные военные, самые полезные и наинужнейшие в человеческом обществе люди! Давайте воевать, друзья!