— Прости меня, дурака.

Он, спохватившись, поднимает руку, отвечая на приветствие сикха, Морин тоже весело ему машет. Потом оборачивается к Питу и еле слышно шипит, хотя поблизости нет ни души:

— Я позже тебе позвоню, Пит. А теперь отпусти мой рукав и прекрати устраивать сцены.

Питер не сразу, но подчиняется, отступает, и Морин с пылающим лицом направляется к своему дому номер двенадцать.

Пройдя примерно сто ярдов, она вдруг открывает одну важную вещь. Несмотря на всю свою жуткую злобу на Пита, она вдруг осознает, что ее жизнь здорово смахивает на мыльную оперу, и в глубине души это ей скорее приятно. На нее кричат, ее хватают за руку. Наконец, это слово — блядь. В сущности, если взглянуть на ее жизнь с другого ракурса, в ней можно найти столько свежих красок, просто самой не верится. Эмоций хоть отбавляй. Стоило ей стать посмелее, насколько более ярким и полным стало ее существование. Она украла сердце Питера, она регулярно пополняет свой гардероб дорогими крадеными платьями, причем ее не останавливают все эти мощные магазинные подсветки, она приворовывает "историческое прошлое", воплощенное в статуэтках, она крадет само время. А теперь ее ждет какая-то очередная будоражащая драма. Словно яркий невидимый свет сияет в ее голове, пока она шаг за шагом приближается к дому.

Войдя в дверь, она понимает, что действительно произошло что-то серьезное. Чарли сидит за столом. Просто сидит, тупо уставившись в одну точку. Это что-то новенькое. Обычно он, как только входит, сразу хватается за пилу или за молоток или раскрашивает свои допотопные американские поезда. Если Чарли сидит, то либо с газетой, либо смотрит телевизор, или слушает своего Мантовани, включив проигрыватель почти на полную мощность. Но сейчас он просто сидит. В душе Морин уже возникает недоброе предчувствие…

Ведь она заметила и кое-что еще. Перед Чарли стоит стакан с прозрачной жидкостью, стакан высокий, и в нем наверняка не просто вода — ибо воду Чарли пьет из обычного стакана для сока. А если перед Чарли стакан для виски со льдом, значит, там — спиртное. Теперь она уже не сомневается, что там водка или джин. А ведь он уже два года не брал в рот ни капли. Чарли, все еще не заметивший ее появления, делает огромный — в половину стакана — глоток. Морин пытается подобрать подходящие слова. Она давно не смотрит мыльных опер, они кажутся ей теперь пустыми и никчемными, однако ей сейчас почему-то любопытно, что бы сказала Алексис Кэррингтон из "Династии" или Энджи из "Трущоб". Теперь она уже абсолютно уверена: Чарли догадался об ее шашнях с Питером. И опять-таки сквозь страх пробивается скорее приятное волнение: до чего многогранна теперь ее жизнь, до чего богата событиями! Чарли поднимает голову. Взгляд чуть-чуть затуманенный, но не обличающий. В этом взгляде лишь недоумение и печаль. Он тут же снова опускает глаза.

— Чарли. Что-то не так?

Она хотела сказать совсем не это. И эта неловкая фраза незримо повисает в воздухе. Морин ждет, что сейчас он начнет разносить в клочья всю их совместную жизнь. Может быть, и в самом деле эти двадцать пять лет ничего не значат, это всего лишь случайный набор прихотливо соединенных эпизодов, слабо мерцающих в темных глубинах памяти?

— Они меня вышвырнули.

— Кто они? О чем ты?

— Они вышвырнули меня, Морин, уволили. Они всех нас вышвырнули на улицу. Почти пять тысяч человек.

Морин чувствует облегчение, но в следующую секунду оно сменяется чувством вины. Подумать только… она радуется, что Чарли всего лишь уволен, что он не догадался об ее романчике.

— Кто тебя уволил? За что? — тупо спрашивает она.

Чарли продолжает смотреть на стол.

— Прав был Майк Сандерленд, тысячу раз прав! Их интересует только нажива. Только это. Больше ничего. Им плевать, что я столько лет на них батрачил. Они всучили мне это письмо. Одну из этих бумажек, черт знает, как они у них называются. Типа уведомления, говорят, что продержат меня еще полгодика, и привет. И ведь даже не по сокращению штатов.

— То есть никакого пособия по сокращению? Но у них вроде был фонд в восемьдесят миллионов?

— Был, да сплыл. Был до того, как мы начали стачку. А теперь ничего не осталось.

— Они просто нагло морочат вам голову. Они всегда врут.

— На, прочти.

Он протягивает ей газетный лист с обведенным ручкой параграфом. Это интервью с одним из не назвавших себя деятелей из их газеты, из "Ньюс Интернэшнл".

"Если эти люди покинут цех, это будет последний их уход. Назад они уже не вернутся. Никогда".

Морин отчаянно пытается найти слова утешения, соизмеримые со значимостью случившегося, но единственное, что она может ему предложить, это традиционный английский эквивалент сердечного объятья:

— О, Чарли. Хочешь чашечку чая?

— Да, да, будь добра. — Он благодарно вздыхает. — С удовольствием выпью.

Этот доведенный до автоматизма привычный ритуал почему-то обоих их успокаивает. Поставив перед ним чашку, Морин слегка гладит мужа по плечу тыльной стороной ладони. Это самое большее, на что она сейчас способна, ее еще жгут слова и прикосновения Питера. И впервые ее пронзает острая боль от собственного предательства, насквозь…

— И что ты собираешься делать?

Чарли смотрит на нее, его взгляд полон решимости.

— В любом случае не собираюсь садиться на пособие по безработице, это уж будь уверена. И ходить обивать пороги, клянчить "нет ли у вас местечка, сэр?" я тоже не стану. Не дождутся. Я не Роберт. Я не хочу уподобляться своему сыночку.

Чарли яростно мотает головой. Морин старается говорить очень мягко, она боится вызвать вспышку гнева, который уже ничем не уймешь.

— Теперь вроде есть какие-то рабочие клубы.

Чарли переходит почти на крик:

— Можно сколько угодно называть утку сосиской в тесте, но от этого она не перестанет быть уткой. Но учти. Я буду бороться. Мы все будем бороться, драться насмерть.

— Но как им удается без вас выпускать газету?

— А так… Подсуетились сволочи из профсоюза всяких там электриков. Чертовы штрейкбрехеры. Они делают нашу работу. Все он, этот неуч Герберте, дорвался до власти. Этот австралийский висельник решил, что он имеет право творить все, что ему заблагорассудится, но ничего, мы прочистим ему мозги. Мы камня на камне не оставим в этой его новой типографии. Он еще будет ползать перед нами на коленях. Наш главный в стачечном комитете говорит, что мы сладим с австралийцем за две недели. Это максимум. Мы ткнем ему в морду свои права. Мы имеем право на труд, на то, чтобы делать свою работу, мы будем работать в Уоппинге[94]. Мы поднимемся все, как один, как…

Он отпивает большой глоток водки, его глаза затуманиваются чуть сильнее.

— …как крысы из-под обломков. Вот. Точно! Вылезем, как крысы из-под обломков, Морин.

Морин ласково разжимает его пальцы, забирая стакан с водкой.

— Это вряд ли что изменит, Пит… ой, то есть Чарли.

— Что-что?

Чарли смотрит на нее недоуменно, видимо даже не пытаясь вникнуть в то, что она сказала. Морин охватывает панический страх, но она берет себя в руки.

— Я оговорилась, милый. В последнее время я так много времени провожу за рулем, что уже забыла, как ходят пешком. Пит решил дать мне несколько дополнительных уроков, перед очередной сдачей на права.

Чарли вяло ворчит. Он ничего не подозревает, ему просто досадно: приходится тратить деньги на дополнительные занятия, жена оказалась редкой тупицей, никак не может сдать элементарный экзамен по вождению.

— Отдай мне стакан, Морин. Я допью и все, больше не буду. Сегодня очень уж поганый денек.

— Ты не пил с того самого дня, как мы сюда переехали. Может, не стоит начинать все сначала? Пожалуйста, Чарли. Ради меня.

Он смотрит на жену, представив на миг, каково ему будет без нее. Сразу немного отрезвев, кивает.

— Если хочешь, вылей остаток в раковину. Честно говоря, мне теперь даже противно ее пить.