Более того, представляется гораздо более вероятным, что Радищев именно поэтому и выступил со своей свободолюбивой книгой, что мрак тогдашней русской действительности казался особенно безнадежным.

Радищев считал необходимым именно в это время во весь голос заявить о том, что в крепостнической России есть живые силы борьбы и сопротивления, которым не страшны никакой гнет, никакое насилие.

Одно за другим появляются на свет его произведения — одно смелее и сильнее другого, бьющие в одну и ту же цель: «Житие Ушакова», «Письмо другу, жительствующему в Тобольске», «Беседа о том, что есть сын Отечества» и, наконец, грозное и страстное «Путешествие из Петербурга в Москву».

Все это, как и то, что он пытался собирать силы молодых единомышленников, — продуманные шаги человека, стремящегося к практическому осуществлению своих идей.

Выступление Радищева с его «крамольной» книгой в той же мере достойно восхищения, как и мужество революционеров, которые шли следом за ним, путем борьбы, зная, что их ожидает тюрьма, ссылка, виселица.

Радищева интересовали не отвлеченные рассуждения о политическом строе государства, а практический вопрос: положение русских крестьян. Он требовал полного уничтожения крепостного права. И в этом отношении он шел несравненно дальше западноевропейских просветителей.

Вольтер в своем сочинении о поземельной собственности крестьян, присланном в Вольное экономическое общество, полагал, что освобождение крестьян — дело доброй воли дворян-помещиков.

Руссо считал, что освобождение крестьян — опасный шаг, и предлагал сначала «освободить души» их, то-есть просветить крестьян.

Радищев ставил вопрос об освобождении крестьян без всяких оговорок, ставил смело и решительно от лица русского народа. Он был не только философом-теоретиком: он стремился к тому, чтобы мысль претворить в дело народной борьбы с классовым врагом.

Наконец, никто из западноевропейских писателей не проявил такой смелости, как Радищев, отважившийся выступить со словом гнева и возмущения в России — в стране, где власть дворян-крепостников была особенно сильна, где каждый намек на свободу уничтожался железной рукой самодержавия.

Для лучшей, передовой части тогдашнего русского общества книга Радищева явилась путеводной звездой во мраке рабства, знаменем борьбы за свободу народа, вестницей грядущей победы.

С необычайной, волнующей силой она будила мысль, звала к действию, указывала путь, которым надлежало итти всем, кому по-настоящему были дороги судьбы родины и русского народа.

VI. ИСПЫТАНИЕ

Один из ближайших помощников Екатерины по делу Радищева, член совета, гофмейстер и «над почтами в государстве главный директор» граф Александр Андреевич Безбородко так обрисовал положение дел в письме к правителю канцелярии князя Потемкина В. С. Попову:

«Здесь по уголовной палате производится ныне примечания достойный суд. Радищев, советник таможни, несмотря, что у него и так было дел много, которые он, вправду сказать, и правил изрядно и бескорыстно, вздумал лишние часы посвятить на мудрования, заразившись, как видно Францией, выдал книгу «Путешествие из Петербурга в Москву», наполненную защитою крестьян, зарезавших помещиков, проповедью равенства и почти бунта противу помещиков, неуважением к начальникам, внес много язвительного и, наконец… образом впутал оду, где излился на царей и хвалил Кромвеля. Всего смешнее, что шалун Никита Рылеев цензировал сию книгу, не читав, и, удовольствовавшись титулом, подписал свое благословение. Книга сия начала

входить в моду у многой шали[106], по счастию, скоро ее узнали. Сочинитель взят под стражу, признался, извиняясь, что намерен был только показать публике, что и он автор. Теперь его судят, и, конечно, выправиться ему нечем. С свободою типографий, да с глупостью полиции и не усмотришь, как нашалят…»

Как уже говорилось, следствие по делу Радищева было поручено «знаменитому» Шешковскому — «домашнему палачу» Екатерины, как называл его Пушкин. Через его руки прошли все важнейшие дела того времени — включая Мировича[107] и Пугачева и кончая Радищевым и Новиковым.

Гельбиг писал о нем: «Степан Шешковский, человек низкий по происхождению, образованию и нраву, был в царствование Екатерины II ужасом двора и города. Государыня назначила его директором тайной канцелярии, или, вернее сказать, великим инквизитором России; эту должность он исполнял с страшной строгостью и точностью».

Именем следователя Шешковского пугали детей. Сказывали, что допросы даже «знатных персон», попавших в его руки, он начинал с того, что «хватит палкою под самый подбородок так, что зубы затрещат, а иногда и повыскакивают…»

— Каково кнутобойничаешь? — открыто спрашивал Шешковского князь Потемкин.

Елизавета Васильевна Рубановская, сестра покойной жены Радищева, продала принадлежавший ей дом, чтобы иметь возможность ежедневно посылать Шешковскому «гостинцы». И каждый день приносили один и тот же ответ:

«Степан Иванович приказали кланяться, все, слава богу, благополучно, не извольте беспокоиться».

Разбирательству дела Радищева и его допросу предшествовал подробнейший допрос книготорговца Зотова и всех лиц, кто получил от Радищева книгу.

Видно было, что Шешковский имел приказ точно установить количество распространенных экземпляров книги и что этот вопрос вызывал немалое беспокойство.

Зотов, взятый под стражу четырьмя днями раньше Радищева, путался и давал сбивчивые, а то и прямо противоречивые показания о количестве полученных им книг. Сначала он говорил, что получил для продажи 26 экземпляров, потом добавил к ним еще 50, а на очной ставке с Радищевым, настаивавшим на том, что он дал Зотову только 25 экземпляров, повинился и заявил:

— Виноват. Это дело было так, и первые мои допросы оба несправедливы в том, что я более тех двадцати пяти экземпляров, которые получил от господина Радищева, ни от кого не получал.

Зотову было объявлено, что за эту ложь он достоин «строжайшего по законам осуждения» и чтобы он «впредь при суде отнюдь лгать не отваживался».

Кроме того, ему было приказано: «чтоб ты о том, где содержался и о чем был здесь спрашиван, никому ни под каким видом не сказывал, под опасением в противном случае тож строжайшего законам наказания…»

По всей вероятности, до смерти перепуганный купец с точностью выполнил это предписание. Как только его освободили из-под стражи, он поспешил убраться из Петербурга, и когда позднее он зачем-то понадобился, найти его оказалось невозможным…

Радищев утверждал, что, кроме 25 экземпляров, отданных Зотову, он роздал 7 экземпляров своим знакомым, в том числе один предназначался Державину, один Вицману — тому самому учителю, который отвозил письмо студентов из Лейпцига в Москву, и один для пересылки в Берлин Алексею Кутузову.

Не исключено, конечно, что какое-то количество экземпляров «Путешествия» без ведома автора попало в продажу.

Прочитав книгу Радищева, Потемкин писал Екатерине:

«Я прочитал присланную мне книгу. Не сержусь. Рушеньем Очаковских стен отвечаю сочинителю. Кажется, матушка, он и на вас возводит какой-то поклеп. Верно, и вы не понегодуете. Ваши деяния — вам щит».

Это была хитрая и подлая уловка — сделать вид, что книга бессильна уязвить тех, в чью сторону направлена ее разящая сила. Эту уловку впоследствии применила и Екатерина, ханжески заявив, чтобы дело Радищева разбиралось так, будто оно ее не касается, — «понеже я презираю…»

В действительности же в деле Радищева она была хоть и скрытым, но жестоким, пристрастным и неумолимым судьей.

То, что при чтении «Путешествия» она сразу заподозрила авторство Радищева, не является свидетельством ее особенной прозорливости. И случилось это совсем не потому, что Екатерина узнала в авторе «Путешествия» лейпцигского студента, нахватавшегося идей просветительной философии, и не потому, что она знала о существовании у Радищева собственной типографии, и не потому, что она узнала в авторе таможенного чиновника, знакомого с «купецкими обманами».