«Богатство сего ему не принадлежит. Оно нажито грабежом и заслуживает строгого в законе наказания…»

Нужно уничтожить «общественных злодеев», подобных этому помещику.

«Сокрушите орудия его земледелия; сожгите его риги, овины, житницы и развейте пепл по нивам, на них же совершалося его мучительство…»

В этих словах с наибольшей силой выражено сочувствие Пугачевскому восстанию и звучит призыв к дальнейшей борьбе крестьян с помещиками.

В дороге путешественник продолжает читать «Проект в будущем». В руках его — «начертание положения о уничтожении придворных чинов».

«Многие государи возомнили, что они суть боги, и вся, его же коснутся, блаженно сотворят и пресветло… В такой дремоте величания власти возмечтали цари, что рабы их и прислужники, ежечасно предстоя взорам их, заимствуют их светозарности…»

В Торжке он встретился с человеком, намеревавшимся открыть в этом городе вольную типографию и мечтавшим не только о свободе книгопечатания, но и о свободе в цензуре.

«Цензура, — рассуждал он, — сделана нянькою рассудка, остроумия, воображения, всего великого и изящного… Недоросль всегда будет Митрофанушка, без дядьки не ступит, без опекуна не может править своим наследием. Таковы бывают везде следствия обыкновенной цензуры, и чем она строже, тем следствия ее пагубнее…»

По словам Гердера[99], «Книга, проходящая десять цензур прежде, нежели достигнет света, не есть книга, но поделка святой инквизиции; часто изуродованный, сеченный батожьем, с кляпом во рту узник, а раб всегда…»

Здесь путешествие перебивается отступлением. «Краткое повествование о происхождении цензуры» рисует мрачную картину угнетения свободной человеческой мысли с времен седой древности. Вот более близкие примеры; Фридрих II, король прусский, приставил двух цензоров к собранию собственных указов.

«О властвование! О всесилие!.. Ты боишься собственного своего обвинения, боишься, чтобы язык твой тебя не посрамил, чтобы рука твоя тебя не задушила…»

В этих словах — прямой намек на Екатерину и историю с ее «Наказом», давно уже ставшим запретной книгой.

Или вот другой пример: австрийский император Иосиф II, который, декларируя свое стремление к просвещению, «предлинное издал о цензуре наставление».

Продажа крепостных.

«Чему давиться, скажем, и теперь, как прежде: он был царь. Скажи же, в чьей голове может быть больше несообразностей, если не в царской?..»

Скорбью и гневом исполнены страницы главы «Медное» — название почтовой станции верстах в тридцати от Торжка.

В этой главе говорится о продаже крепостных крестьян. В «Ведомостях» публикуется, что имение «отставного капитана Г. продается с публичного торга за долги. Продается дом и при нем шесть душ мужского и женского пола… Желающие могут осмотреть заблаговременно».

Вот они, эти души. Старик, лет семидесяти пяти, с отцом своего господина он был в Крымском походе, во время Франкфуртской баталии вынес раненого своего господина с поля боя. Возвратясь домой, был дядькою молодого барина, с опасностью для жизни спас его из реки; в годы его беспутной юности выкупил из тюрьмы, куда тот был посажен за долги…

Вот старуха, жена старика, — она была кормилицей матери своего молодого барина, его нянькою, «имела надзирание над домом…»

Вот кормилица молодого барина, — она и до сих пор чувствует к нему некоторую нежность. Вот девушка, лет 18, ее дочь и внучка стариков, — жертва его преступной страсти…

Все они будут проданы, может быть, попадут в разные руки.

С горем и стыдом проходит путешественник мимо этих несчастных людей…

Страница рукописи оды «Вольность».

Тверь.

В страшный мир рабства и насилия, нужды и горя врываются гремящие, как звуки набата, яростные строки оды «Вольность»:

Эти стихи путешественник будто бы услышал из уст «неизвестного стихотворца», с которым, за обедом в Твери, разговорился о российской поэзии.

«За одно название отказали мне издание сих стихов, — сказал поэт. — Но я очень помню, что в Наказе о сочинении нового уложения, говоря о вольности, сказано; «вольностию называть должно то, что все одинаковым повинуются законам». Следственно, о вольности у нас говорить вместно…»

Мчится кибитка вперед…

«…В дороге складнее поспешать на почтовых клячах, нежели карабкаться на Пегаса, когда он с норовом…»

Подъезжая к деревне Городня, путешественник увидел толпу плачущих женщин, детей и стариков. Провожали рекрутов, собравшихся сюда из окрестных казенных и помещичьих селений.

Странно было видеть среди общего плача и уныния веселое и бодрое лицо человека лет тридцати, стоявшего в толпе.

«Теперь буду хотя знать, — говорил он, — что жребий мой зависеть может от доброго или худого моего поведения… Одна мысль утешает, что без суда батожьем наказан не буду».

Это был «господский человек», — история его такова. Сын крепостного дядьки своего господина, он был воспитан старым барином, человеком добросердечным и разумным, наравне с барским сыном. Чему учили молодого барина, тому учили и его. На семнадцатом году жизни их обоих отправили за границу. Старый барин обещал дать вольную сыну своего верного слуги по возвращении его из-за границы. Они пробыли на чужбине пять лет и уже возвращались домой, когда получили известие о смерти старого барина. Молодой обещал свято исполнить волю своего отца. Приехав в Москву, он женился на девице «изрядной» лицом, но со «скареднейшей душой и сердцем жестким». Все мгновенно изменилось в жизни крепостного. Его тотчас лишили права сидеть за одним столом с господами, выгнали из отдельной комнаты, которую он занимал, надели на него лакейскую ливрею.

«Малейшее мнимое упущение сея должности влекло за собою пощечины, батожье, кошки… О государь мой, лучше бы мне не родиться!.. Лучше бы мне было возрасти в невежестве, не думав никогда, что есмь человек, всем другим равный…»

Когда его хотели насильно женить на горничной, изнасилованной племянником барыни, и он отказался, его высекли на конюшне кошками и отдали в солдаты.

«Мне было то отрада, и как скоро мне выбрили лоб, то я почувствовал, что я переродился…»

В толпе путешественник увидел трех закованных в кандалы людей.

«Они принадлежали одному помещику, которому занадобились деньги на новую карету, и для получения оной он продал их для отдачи в рекруты…»

«Вольные люди, ничего не преступавшие, в оковах продаются, как скоты! О законы! Премудрость ваша часто бывает только в вашем слоге! Не явное ли се вам посмеяние?..»

С могучей пророческой силой звучит замечательное предвидение судеб России.

«О, если бы рабы, тяжкими узами отягченные, яряся в отчаянии своем, разбили железом, вольности их препятствующим, главы наши, главы бесчеловечных своих господ, и кровию нашею обагрили нивы свои! что бы тем потеряло государство? Скоро бы из среды их исторгнулися великие мужи для заступления избитого племени; но были бы они других о себе мыслей и права угнетения лишены. Не мечта сие, но взор проницает густую завесу времени, от очей наших будущее скрывающую; я зрю сквозь целое столетие…»