И все более недоумевал Йоханнес, почему не поддержат предложение Прийду все, а некоторые как будто даже колеблются в выборе первоочередных работ.

Йоханнес строго кашлянул и вытянул руку туда, к Маасалу, к новым портретам на стенах, к плакату, еще пахнущему свежим клейстером. Он призывал к вниманию. Маасалу помог ему, постучав карандашом по столу.

— Я не понимаю, о чем спорят? — сказал Йоханнес. — Или нам поля и пастбища не нужны, доход не нужен? Когда старый Давет — вы все знаете его — пришел сюда, Змеиное болото было на месте всего Коорди. Давет говорил так: «Как только я расчистил место под один лапоть, так сразу стал присматривать, куда бы поставить другую ногу… Если там камень, я его выкапывал; дерево — вырывал с корнями…» То были слова Давета. Так вот… — Йоханнес стукнул в пол можжевеловой палкой. — Я иду с тобой, Прийду. Скажите, что я пустослов, если двадцать крепких мужиков не сделают эту паршивую канавку и не расчистят добрый кусок болота за две недели! Мне это дело нравится. Я иду с тобой, Прийду…

— Мне это дело тоже нравится, — сказал в наступившем молчании Антс Лаури.

Прийду радостно закивал и весь, вместе со своим табуретом, придвинулся к Вао, обретя в нем нового союзника.

— Если засеять болото, скот будет накормлен, — одобрительно сказала Роози.

Теперь все, сколько их ни было в комнате, смотрели на Йоханнеса. Он с удивлением почувствовал, что то внимание и восхищение, на которые рассчитывал, неся сюда свое добро, пришли, но не кони его с жаткой и косилкой завоевали этих людей, а первое выступление его.

Даже Семидор вдруг замолчал и уставился на Вао, словно впервые увидел его в комнате.

— Ну хорошо… — почти просительно сказал он. — А дамбу ты мне поможешь починить?

— Канал пророем — отчего же, можно, — ревниво вмешался Прийду, предвосхищая ответ Йоханнеса.

— Ну, а ты как думаешь, бригадир? — спросил Маасалу у Рунге.

— Все надо делать, — просто сказал Пауль. — И болото осушим, и свет проведем.

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ

Кристьян с матерью Меетой договорились отдать в колхозное стадо корову Тийу, а себе оставить двухгодовалую телку. Так решила Места. Уж если каждая семья, вступая в колхоз, вносит корову, то и они это сделают. Они не хуже людей, правда, Кристи?

— Правда, правда, да… — отвечал Кристьян.

Утром, когда старая Меета надела праздничные башмаки, собираясь вести Тийу на скотный двор, неожиданно выяснилось, что Кристьян хочет сопровождать ее. У него там кое-какие дела.

— А зачем ты, Кристи, новую рубашку надеваешь? — подозрительно спросила Меета.

— Ты ж надела праздничный платок… — сказал Кристьян, и Меета ничего не нашлась ответить.

Кристьян, подпирая языком толстое румяные щеки и мыча под нос песенку, побрился, примочил и причесал волосы, наваксил сапоги с голенищами. И вышел парень хоть куда: статный, румянец во всю щеку, — ни в одну дверь не пройти, чтоб не склонить голову, а то лбом стукнется.

И отправились прохладным, ветреным сентябрьским утром. Кристьян — впереди, держа веревку, накинутую на рога Тийу; Меета, маленькая высохшая старушка, еле поспевала сзади с хворостиной в руке.

Порывистый сентябрьский ветер подгонял, трепал платок Мееты и обдувал платье вокруг старушечьих ног.

— Нам бы никто слова не сказал, если бы и телку свели, — завела Меета разговор, соскучившись от долгого дорожного молчания. — А корову бы оставили, — она у нас одна… Ну, да пусть не говорят, что мы телкой отделались.

— Правда, правда, да… — рассеянно подтвердил Кристьян..

Надувая щеки и подражая медной трубе, он забубнил маршевый мотив:

— Трум-там, туру-рам…

— Могли бы сказать — Кристьян в колхозе человек не последний, а корову пожалел.

— Правда, правда…

Издали, от хлевов бывшего курвестовского хутора, донеслось мычание коров. Среди женщин на дворе Кристьян увидел рослую фигуру Роози в халате ослепительной белизны и с платком, повязанным как-то особенно — чалмой вокруг пунцовеющего лица.

— А ты почистила наше животное? — вдруг встрепенулся Кристьян. — Видишь, там бабы щетками трут. Скотница, наверное, осматривает?

— Ну, уж хороша будет, — обидчиво сжала губы Места. — Понравится.

Вступили на двор, где оживленно звучали женские голоса. Меета привычным движением подтянула узел платка под подбородком и, словно с разбега, присоединила свой крикливый голос к шумливой бабьей разноголосице.

Кристьян, несколько смущенный видом белоснежного халата и пунцовеющего лица, неуклюже протиснулся меж коровьими боками, подтянул упирающуюся Тийу и, не поднимая взгляда выше выреза халата и тугой загорелой шеи, пробурчал:

— Ну, вот наша рогатая, — годится?

Роози критически осмотрела корову и заодно искоса, быстрым взглядом, окинула Кристьяна с головы до ног.

— Вот мы и думали — телку или корову… — начала Меета.

Не будь здесь Мееты, Роози насмешливо уперлась бы ладонями в бока и, еще раз оглядев Кристьяна, сказала бы:

— Да на тебя, Кристьян, больно смотреть глазам: сплошной блеск, пригладился, наваксился, а корову почистить забыл; вон заскорузло на боках…

И он бы взял у нее скребок, да и занялся бы коровьими боками, как некоторые хозяйки до него тут, прежде чем сдать своих краснопегих на попечение Роози.

Но тут была Меета, мать Кристьяна, и о таком строгом разговоре не могло быть и речи. И Роози сказала ласково:

— Да, хороша… Я вот только ее чуть-чуть приглажу.

В руках Роози появились скребок и щетка; наскребывая и начищая корову, она похваливала статьи ее.

Маленькая Меета, преисполненная гордости, только развязывала и завязывала узел, одергивала кончики платка, и широкая улыбка лучилась на ее морщинистом лице.

Горячий выдался денек у Роози. С утра стали прибывать хозяйки. Боже, сколько просьб, наставлений и поучений услышала Роози! У красной Хельде частенько трескаются задние соски, — пусть Роози не позабудет почаще смазывать их; пестрая Сельге Татрика недавно болела, — ее необходимо кормить получше. А своей Тасане Сальме Мейстерсон перед дойкой всегда предлагает кусок хлеба с солью, — иначе не даст молока. Пусть Роози учтет все это.

Сдав своих коров, хозяйки не уходили, а толпились здесь же или шли в хлев, следили, как Роози распределяет коров по стойлам, проверяли подстилку, заглядывали в чан с водой — свежая ли?

Роози выслушивала все советы, но хор просьб и наставлений, казалось, не смущал ее, не отвлекал от исполнения каких-то своих особых требований, самой Роози поставленных перед собой. В конце концов, главная здесь была она!

Когда корова, врученная Роози, казалась ей недостаточно холеной и опрятной, она неумолимо говорила:

— Mammi[16] Лаури, я в таком виде не приму от вас животное. Вот щетки… в бочке вода. Знаете, в стойло идут, не в поле, дождик их не помоет. Вы с меня завтра спросите, а сегодня я с вас…

Наконец Роози нашла, что Тийу можно ввести.

— Ну, иди, хозяин, веди, — усмехнувшись, сказала она Кристьяну.

В обширном теплом хлеву было полно беспокойства и мычания: еще бы — новая обстановка, новые соседки, люди ходят…

Тийу ввели в чистое стойло. Привязывая корову, Роози открыла, что цепь чуть коротковата.

— Иди в сарай, там на санях лежат цепи — выбери, — сказала она Кристьяну.

Тот вышел и замешкался.

— Да он не найдет, наверное, — спохватилась Роози.

Пошла и она, попросив Меету:

— Mammi Меета, подержите ее пока, будьте так любезны.

Меета взялась за веревку и осталась ждать. Она погладила Тийу, дала ей корочку хлеба и, перекликаясь через хлев с Сальме Мейстерсон, завела длинный разговор насчет того, что хлев хорош, ничего себе, и, видно, Роози человек ревнивый к делу, ничего себе.

Меета успела уже рассказать жене Мейстерсона о своих раздумьях — вести ли телку или Тийу, а цепь все не находилась.

Старухе надоело ждать, она привязала веревку к загородке и тоже отправилась в сарай.