Если бы не дальнее расстояние, Глинка готов был поклясться, что там же мелькнула долговязая фигура Кюхли, а дальше в кого-то целил из пистолета молодой человек в сильно поношенном лиловом сюртуке.

Толпа снова отхлынула, теснимая кавалергардами, пошедшими к Сенату в атаку. И тогда Глинка увидел Льва Пушкина, размахивавшего на ходу палашом. Но размахивал оружием Лев Сергеевич вовсе не там, где навстречу кавалергардам защелкали выстрелы из каре. Лев бежал, ничего перед собой не видя, в сторону Невского.

– Лев! – Глинка схватил его за руку.

– Ужо им, плешивым! – отвечал разъяренный Лев Сергеевич.

– Откуда у тебя палаш?

– От Кюхли! – прокричал Пушкин-младший и скрылся.

Как в тумане, стоял, прислонившись к стене какого-то дома, Михаил Глинка, покинутый Линдквистом.

С площади еще неслись редкие, беспорядочные выстрелы и тотчас тонули в непрерывном смутном гуле. Со всех сторон подходили новые войска, охватывая кольцом восставших. Там, где еще недавно был свободный выход от Сената к памятнику Петру и дальше на спасительный мост, теперь ощетинилась штыками набережная. Как дверца мышеловки, захлопнулась в тылу у боевого каре Галерная улица, а новые полки все подходили. Николай Павлович, окруженный множеством приближенных, был уже на коне.

Глинка все еще стоял, пытаясь понять происходящее. Не случайно же собрались сюда все: и Кюхля, и Бестужев, и Каховский. Он протер глаза, стараясь проникнуть в сумрак, сгустившийся над едва видимым издали зданием Сената. Да, сомнений быть не могло: Михаил Глебов! Это именно он перебежал по фронту в растерзанной шубе, когда от Сената отхлынула толпа.

– Глинка, что с тобой? – Линдквист вдруг вынырнул откуда-то и, присмотревшись к приятелю, взял его под руку. – Идем домой!

– Ты видел наших? – спросил, не двигаясь, Глинка.

– Видел.

– Глебова?

– И Палицына тоже. Я давно подозревал неладное… Ну, что ты стоишь, как пень, идем!

– Ты подозревал… – сказал Глинка, и сходка у Рылеева вдруг приобрела для него новый смысл. – А я, брат, даже своими глазами видел, но ничего, олух, не понял!..

Они двигались среди поредевшей толпы, стараясь выбраться хоть на какую-нибудь улицу, не занятую войсками. Вдали все тревожнее били барабаны и все тоскливее причитал над обреченными ветер. В эту минуту судьбу России решила фраза, изящно произнесенная по-французски:

– Ваше величество, следует ввести в дело артиллерию!

Николай в знак согласия кивнул головой.

– Пальба орудиями!.. С правого фланга!.. Пли!

Такова была первая речь, с которой обратился новый царь к России.

Сверкнула молния и осветила путь картечи. Свистя, понеслась к Сенату картечь и там нашла свои первые жертвы

– С правого фланга – пли!..

Снова молния и снова злобный вой картечи, потом еще и еще.

И уже нечего было освещать. Площадь опустела.

Кровь алыми пятнами расплылась на снегу…

А спустя какой-нибудь час по площади рассыпались дворники, собранные со всех ближайших кварталов. Они скребли, заметали и посыпали окровавленный снег песком.

На перекрестках зажигались костры. По всему городу были расставлены пикеты.

Когда от дворца разъехались последние парадные экипажи, замолкли петербургские улицы. Все ставни в домах, все ворота и калитки были наглухо закрыты. Одни военные патрули двигались, как призраки. Даже костры, и те, казалось, застыли во мгле.

Поздно ночью Глинка вышел из своего флигеля в сад. Город был беззвучен. И это было страшно, как смерть, потому что нет жизни без живых ее голосов.

– Уедем, Саша! – сказал Глинка, вернувшись в дом, Корсаку. – Не вытерплю я!..

В городе шла расправа. В казематы Петропавловской крепости каждый час приводили новых узников. Конвоиры сдавали своеручные записки императора: «Заковать в кандалы», «Держать в строгости» – и опять: «Заковать в кандалы»…

Глинка не успел еще подать прошение об отпуске, как ночью на Загородном проспекте остановилась казенная карета.

– Титулярный советник Глинка?

Дежурный штаб-офицер Главного управления путей сообщения полковник Варенцов говорил с подчеркнутой официальностью:

– Следуйте за мною!

– Куда, Петр Алексеевич? – спросил Глинка.

– Следуйте за мной, господин Глинка! – с той же официальностью повторил полковник и только в карете доверительно шепнул пленнику, что везет его к главноуправляющему путей сообщения по особому распоряжению.

Ночного приема у герцога Вюртембергского пришлось ждать очень долго. Наконец двери раскрылись, и Глинка был введен в кабинет.

– Где злодей Кюхельбекер? – на ломаном русском языке вопросил его светлость. – Не пытайтесь укрыть злодея и родственника вашего, правительству все известно!

Неведомо почему, Глинка отвечал по-французски. Он объяснил, что никакого родства у него с Кюхельбекером нет. Очевидное недоразумение. Названный его светлостью Кюхельбекер действительно состоит в свойстве, но совсем с другими Глинками… Титулярный советник проявил при этом особую смелость и говорил охотно, потому что у тех Глинок, с которыми действительно был в свойстве Кюхельбекер, глава семьи состоял придворным кавалером.

Полуподозрительный, холодный кивок его светлости – и возвращенная свобода…

– Едем, Корсак, немедленно едем!..

В предотъездных хлопотах Глинка еще прочитал в газете «Русский инвалид» первое правительственное оповещение о злоумышленниках; потом по городу расклеили особое объявление о розыске «злодея Кюхельбекера». После событий прошло уже несколько дней, значит Кюхли не нашли…

При растерянности, в которой пребывало Главное управление путей сообщения, Глинке удалось получить отпуск сравнительно легко.

Он наспех укладывался. Брать или не брать с собой сонату для альта с фортепиано? Поглядел на нотные листы, на которых так и не прибавилось ни одной новой строчки, и. отложил в сторону. Он жил одной единственной мыслью – только бы скорее вон из этого города.

Может быть, и никогда не завершит своей первой сонаты сочинитель. Может быть, потерпит он поражение, но что из того? Бывают такие поражения, что стоят иной победы.

Вольная стая песенных голосов уже простерла свои крылья над миром. В ней, артельной песне, жив великий народ. Она, русская песня, зарей всходит на востоке и обогреет все царства. От нее родится вся русская музыка – придет час!..

1942–1948