Он ушел к себе, хотел разобраться в происшедшем. Неужто ревность? Но ведь ревности должна предшествовать любовь. А как мог он, давно вышедший из любовных бурь, разбудить ревность в этом непорочном сердце? Но что же значат тогда эти слезы? Он так ничего и не решил, погрузившись в занятия.

Перед ним снова был план оперы и многие разрозненные нотные листы, на которых слагались ее напевы. Вероятно, этих листов еще бы прибавилось сегодня, если бы в комнату не вошла Мари.

– Мишель, вы обещали многому меня научить. Если помните, наш последний разговор был о Шиллере, но вы ничего не успели мне сказать.

– Шиллер подождет! Как ваша головная боль, Мари?

– У меня совсем не болела голова, – с трудом признается она.

– Так почему же вы лишили себя театра?

– Потому что… – Мари роется в памяти: что говорят в таких случаях благовоспитанные девицы? – Потому что… – повторяет она и смолкает.

Глинка тоже смущен. Молчание становится положительно неловким. Он целует сопротивляющуюся ручку и клянется, что никогда больше не забудет о том, что несчастная Мари так часто остается в одиночестве и, одинокая, непонятая, страдает.

Они провели вместе целый вечер, но разговор так и не дошел до Шиллера. Зато какой сдвиг! Мари начала читать «Онегина». Можно сказать, она с ним не расстается и, уезжая от Стунеевых, непременно берет книгу с собой.

Нелегко читать размышления поэта о любви или признание Татьяны, когда за стеной уныло бренчит на гитаре жилец, а кто-то настойчиво кличет кухарку, чтобы послать ее за пивом. Мари затыкает уши и углубляется в волшебные строки, но ненадолго. Она то и дело спотыкается на непонятных именах и теряет нить романа. То ли дело «Прекрасная персиянка»! Мари оставляет «Онегина» и тянется к растрепанной книге, доставшейся ей от съехавшего квартиранта. Вот это роман! Девушка в рассеянности перелистывает засаленные страницы, свидетельствующие о горячей любви читателей к прекрасной персиянке. Как красноречив обольстительный разбойник! Вот это любовь! А за стеной опять шум, и Мари возвращается к жестокой действительности.

– Маменька, – говорит она Луизе Карловне, – когда вы откажете, наконец, жильцам? Сил больше нет терпеть такой моветон!

Луиза Карловна отставляет вязанье.

– Ты же знаешь, что я принимаю мои меры. Но кто возместит нам убытки?

– Сколько раз Соня вам говорила, а вы опять за свое! Неужто вы не можете подумать о будущем родной дочери?

– О да! Честь нашей фамилии… – вдова кивает головой.

Мари, выведенная из себя, топает ножками.

– Неужели вы не понимаете? Кто возьмет меня замуж из этого притона?

На беду ей попадается в это время под руку ни в чем не повинный «Онегин». Мари бросает книгу на пол и, горько рыдая, находит наконец виновника несчастий: он вечно что-нибудь выдумывает, этот несносный Мишель!

А потом Мари опять едет к Стунеевым. Глинка так привыкает к ее присутствию, что не находит места, если рядом нет милой, трогательной Мари.

Ему кажется, что даже работа над оперой идет гораздо лучше, когда он вдоволь налюбуется ее красотой.

С тех пор, как Алексей Степанович не устает говорить о будущей опере, Мари никогда не забывает спросить об этом Глинку.

– Поздравьте меня, Мари, – отвечает он, – на днях я кончу весь план…

– А потом, когда вы сочините свою оперу, Мишель, о вас напишут в «Северной пчеле»?

– Какой вы ребенок, Мари! – Глинка смеется от души. – Избави меня бог от этой «Пчелы»! Но не пора ли вам узнать ноты?

Девушка вспыхивает от удовольствия. Мишель, как всегда, угадал ее сокровенное желание: она так давно мечтает петь его романсы!

Уроки начались. У девушки был далеко не блестящий слух. У нее не было, пожалуй, и терпения. Но надо же знать упорство учителя! К тому же у ученицы обнаружился небольшой, но свежий голосок.

Из-за занятий пением Мари почти не выезжала от Стунеевых, но урокам попрежнему мешали музыкальные сходки. Бог знает, зачем они нужны Мишелю. Впрочем, пускай лучше музыканты собираются здесь, по крайней мере Мишель будет реже уезжать из дому. Каждый раз, когда Глинка собирается ехать, Мари мерещатся красавицы, которые музицируют с ним под сенью малахитовых колонн.

Но настает утро, и тревожные призраки исчезают. Когда Глинка сидит над своими нотами, сердце Мари не знает терзаний. Усталый и счастливый, он придет непременно к ней. В один из таких коротких дневных часов, когда никто не мешает сердечной беседе, Глинка долго рассказывал Мари о себе и вдруг признался с глубокой горечью:

– Каждый несчастлив по-своему, Мари. Я не знал другой любви, кроме той, которая приносит страдание.

В тот вечер он опять уехал из дому и даже раньше обыкновенного, но, прощаясь, Мари доверчиво сказала ему:

– Как бы поздно вы ни вернулись, я все равно буду ждать, хоть до утра. – А в потемневших глазах были смущение и нежность.

Глинка уехал. Мари взялась за рукоделье и размышляла: почему он завел этот странный разговор о любви?

Если девушка вышивает по канве какой-нибудь несложный узор, мысли ее совершают куда более замысловатый путь.

«Разве любовь может приносить страдания?»

Мари стало досадно, и она перекусила зубами запутавшуюся нитку. Мысли перешли от Мишеля к опере:

«А если сам император услышит эту необыкновенную оперу и сам устроит счастье Мишеля?..»

Мари застыла с иголкой в руках.

Глава восьмая

Кабинет Владимира Федоровича Одоевского похож на кунсткамеру. Химические колбы соседствуют с нотными тетрадями, а среди древних рукописей и физических приборов, изобретаемых хозяином, мирно уживаются диковинные творения природы и изящные произведения искусства. Все это живописно располагается вокруг двух роялей, образующих центр огромной комнаты. Расстановка предметов в кабинете наглядно отражает интересы хозяина, в центре которых всегда остается музыка.

Однако в последние годы Владимир Федорович уделяет значительное внимание словесности. Повести его, печатавшиеся в журналах, изобличали внутреннюю пустоту светской жизни. Но и словесность, по глубокому убеждению Одоевского, должна послужить музыке. Для этого и задумана им новелла о Себастьяне Бахе.

Беда только в том, что стоит оторваться Владимиру Федоровичу от рукописи хоть на короткий час – потом долго приходится ее разыскивать.

Владимир Федорович долго роется на письменном столе, но под руку попадаются кулинарные рецепты, созданные им на основании химических расчетов, а рядом оказывается либретто оперы, которое друзья, с участием Одоевского, пишут для графа Виельгорского. Граф желает писать оперу «Цыгане». Очень хорошо. Вот и взял бы пушкинскую поэму. Но Михаил Юрьевич непременно хочет вплести в романтическую интригу события 1812 года.

Одоевский, натолкнувшись на либретто, сокрушенно качает головой: нечего сказать, пристегнул же автор 1812 год! По мысли Виельгорского, героем оперы должен стать русский офицер, участник победоносной войны против Наполеона. С таким лестным аттестатом герой и предстает перед зрителями, а представившись, немедленно влюбляется в девушку из цыганского табора. И тогда шумной толпой являются в опере цыгане. Русский офицер днюет и ночует в таборе и мучается от любви к безродной дочери степей. Но после долгих мучений узнает о благородном происхождении героини. Оказывается, ее в детстве похитили цыгане. Все благополучно объяснилось, и дело поворачивается к счастливому концу. Не желая обидеть Пушкина, Виельгорский отдал должное и его поэме. По настойчивому желанию Михаила Юрьевича, в либретто должна войти общеизвестная песенка из пушкинских «Цыган»: «Птичка божия не знает ни заботы, ни труда…»

Владимир Федорович Одоевский давно забыл о первоначальном предмете своих поисков и сызнова углубляется в эскизы будущей оперы. Русский офицер, изъясняющийся в приятных ариях, подозрительно похож на тех романтических героев, которые толпами бродят по оперным сценам всего мира.

– Ну и бог с ним, – говорит Владимир Федорович, отодвигая ноты.