– Предприятие малонадежное, – утешил Дельвиг. – Александр Сергеевич ныне ни журналам, ни альманахам на алтын не жертвует. Даже мои «Северные цветы» и те по его милости чахнут.

Дамы посмотрели на Дельвига с удивлением. Никто не пользовался больше от щедрот Пушкина, чем издатель «Северных цветов». Но Антон Антонович продолжал речь с тем же чистосердечием:

– А с тех пор, как летом выехал Александр Сергеевич из Петербурга, даже писем не шлет, жалуется, будто мы молчим… Забавно? – говорил Дельвиг, обращаясь к Соболевскому. – Впрочем, мы и в самом деле мало ему пишем. Но кто на Руси не ленив писать? Как вы, москвичи?

– А московские журналисты следуют примеру петербургских альманашников, – отвечал Соболевский, – вот и предал всех нас анафеме Александр Сергеевич. Однако мне все-таки придется ощипать его для журнала.

– Вы что же, возглавляете сей шумный, но несогласный хор, именуемый «Московским вестником»? – поинтересовался Дельвиг.

– Как вам сказать, Антон Антонович… Тайну нашу все равно не скроешь, так как вопиет она противоречиями с каждого журнального листа.

– Да, – согласился Дельвиг, – привычному глазу в столпотворении вашем нетрудно разобраться. Поначалу и мы думали: растет в Москве богатырь, а почитали первые книжки и видим – выдыхаетесь, юноши. Даже здешние братья-разбойники – Греч с Булгариным – не удостаивают вас ни клеветы, ни доносов. Стало быть, чуют недолговечие ваше.

– Но мы еще поборемся, – возразил Соболевский, – да должен нас и Пушкин поддержать…

– Он ли вас не поддержал! Одна сцена в келье Чудова монастыря чего стоит! – перебил Дельвиг.

– А теперь я сызнова на него нагряну, как снег на голову, и возьму весь обмолот.

– Бог в помощь! – простодушно откликнулся Дельвиг. – Не знаю, впрочем, богат ли нынче Пушкин. «Онегин» его замучил… Но из «Онегина» он вам ничего не даст, не стоит и просить. Да, кстати, – дипломатично повернул речь Дельвиг, – истинно украшаете вы, Сергей Александрович, ваш «Вестник» выдержками из португальской литературы. Прелюбопытные выходят статьи.

– Разве вам неведомо, Антон Антонович, – вмешался Глинка, до сих пор беседовавший с дамами, – Соболевский знает все языки, а равно все книги, которые выходили, выходят или могут выйти в свет на нашей планете.

– Буду и я бить вам челом, – Дельвиг склонился к Соболевскому, – нуждаюсь в кое-каких справках по древним авторам.

– Извольте, – согласился Соболевский. – Какие издания вы имеете в виду: итальянские, голландские, аглицкие?

– Антон Антонович, – снова вмешался Глинка, – и я имею на вас большие виды. Давно слежу за вашими опытами подражания народным песням. Хотел бы участвовать в этих трудах, присоединив усилия музыканта к поэтическим поискам.

– Искренне готов служить, – отвечал Дельвиг. – Признаюсь, работаю я над неуловимыми народными размерами с усердием алхимика, но эти воздушно-подвижные метры в руки нелегко идут. Однако прежде я возьму справки у нашего московского гостя.

– Антон Антонович! Вы еще успеете со своими справками, – перебила мужа хозяйка дома. – Подумайте о несчастных дамах, которые сгорают от нетерпения… – Софья Михайловна встала из-за стола, подошла к фортепиано и открыла крышку. – Вероятно, наша просьба не покажется вам очень оригинальной, Михаил Иванович? Анна Петровна столько говорила о вас…

Глинка недовольно покосился на Анну Петровну. Коварная женская дружба успела и здесь раскинуть свои сети. Его выручил новый гость. То был ближайший сотрудник «Северных цветов» Орест Михайлович Сомов.

Дельвиг решил угостить Ореста Сомова новинкой. Софья Михайловна села за фортепиано. Поэт и Керн запели «собачью» баркароллу.

– Прошу прекратить эту варварскую профанацию! – возмутился Сомов. – Не затем я бросил корректуры, голубушка Софья Михайловна, чтобы присутствовать на концерте каннибалов.

– Что же прикажете вам исполнить? – спросила Софья Михайловна.

– А вот те русские вариации, что играли в прошлый раз.

Софья Михайловна нашла старинные ноты.

– Да ведь это древность, Орест Михайлович, – говорила она, перелистывая тетрадь, – и самого Хандошкина у нас мало помнят.

– О, полноте! – вступился, заглянув в ноты, Глинка. – Ивана Хандошкина чтут все истинные любители отечественной музыки. Только помнят его больше как скрипача и забывают замечательного сочинителя. Когда-нибудь ему еще воздадут справедливую дань потомки. Если позволите, я покажу вам при случае его скрипичную сонату – предмет, достойный многих размышлений для музыканта. Но прежде того позвольте присоединить усердную просьбу насчет этой фортепианной пьесы Хандошкина.

Софья Михайловна под общее одобрение сыграла вариации. Орест Сомов подсел к Глинке.

– Вы, сударь, судя по отзыву о Хандошкине, принадлежите к любителям отечественного?

– Не скрою.

– А вот песен наших, – с каким-то желчным раздражением продолжал Сомов, – мало ныне собирают. Оторвались от родной земли и знать ее не хотим. Но если заглянете ко мне, покажу вам мои записи. Сколько ни живу в Петербурге, ни у кого ничего подобного не видел.

– А знаете ли вы, Орест Михайлович, – вмешалась Керн, – что господин Глинка может представить вам любые наши песни во всей их прелести?

– Ого?! – удивился Сомов. – Как же я до сих пор о вас не слыхал?

– Не сумею объяснить, – улыбнулся Глинка. – Служу, впрочем, по ведомству путей сообщения.

Теперь Дельвиг, давно присматривавшийся к Глинке, подошел ближе.

– Сдается, Михаил Иванович, мы ранее где-то встречались с вами… Не было ли то однажды у Рылеева? – спросил он, припоминая.

– Я бывал там.

– Не вы ли и положили на музыку элегию Баратынского?

– Именно я, хоть и было это очень давно.

– И вот судьба поэта! – вздохнул Дельвиг. – Кто знает ныне стихи Евгения? А романс ваш поют повсюду, хотя опять же не знают и не интересуются знать имя сочинителя. Незавидны, стало быть, и лавры музыканта… Так именно у Рылеева, значит, и виделись мы. Кто бы мог тогда предугадать будущее? Вы никак не пострадали?

– Все обошлось для меня благополучно, – отвечал Глинка, – если только можно считать благополучием прозябание наше.

Дельвиг взглянул на него с сочувствием.

– Разве вам, музыкантам, не оставлены звуки, не поддающиеся цензуре?

Дамы увлекли Глинку к фортепиано. Раздумывая, что наполнить, он еще раз взглянул на Дельвига, словно бы продолжая незаконченный разговор. Потом, не объявляя названия романса, запел:

Как воспоминание о прожитом и не изжитом в этом доме прозвучала песня Глинки. Будто живой чредой явились сюда погибшие певцы и недавние знакомцы хозяев. Вспомнились Дельвигу жаркие споры, быстротечные охлаждения и вольное товарищество. Тяжело вздохнул поэт, на долю которого остались лишь непритязательные «Северные цветы». Орест Сомов слушал пение, потупив взор. И ему, уцелевшему обломку «Полярной звезды», музыка властно напоминала о прошлом. Померкла мятежная звезда, и остались у Ореста Сомова только шатания по журналам да унылый путь без компаса, без руля и без ветрил.

Глинка между тем пел:

Софья Михайловна, обняв Керн, стояла у фортепиано. На глазах ее выступили слезы. Дельвиг бросал тревожные взгляды на жену.

– Сонинька! – окликнул ее поэт.

Софья Михайловна сделала над собой заметное усилие.

– Вот вам впечатление от музыки, сударь, – сказала она Глинке. – Может быть, такие слезы дороже артисту, чем пышные лавры… Во всяком случае я не хочу их скрывать.

– Забавно! – начал было со своего любимого словечка Дельвиг. – То есть совсем не забавно, черт возьми! – поправился он. – Признаюсь, первый раз слышу музыку, которая… Нет, не одобрит Василий Андреевич Жуковский такого поворота его стихов в направлении, чересчур близком к испытаниям нашим…