Вернувшись домой, поэт до ночи сидел над рукописями, предназначенными для журнала. Да если бы на руках был только «Современник»! Еще больше времени занимал роман о Пугачеве и пугачевцах. Пушкин избрал наконец сюжетный вариант, наиболее надежный для прохождения через цензуру. Невозможно было вывести в одном произведении и Пугачева и пугачевца-дворянина. Дворянин-пугачевец был из романа исключен. Это была жертва цензуре. Она далась поэту ценою многих мучительных колебаний. Зато еще больше утвердился в романе Емельян Пугачев.

Предприятие и при этих условиях оставалось очень рискованным: роман о Пугачеве должен был вызвать самое пристальное внимание властей. Для того, чтобы усыпить это внимание, нужно было обдумать тысячу ловких ходов, выверить каждое слово.

Многие страницы «Капитанской дочки» были написаны. Поэт решил украсить каждую главу эпиграфом из народных песен. И сама песня действенно звучала в романе.

Так работал Пушкин и, вспоминая рассказы об опере Глинки, размышлял: что может сделать из этих песен ученая музыка?

А песни, от которых родилась героико-трагическая опера, прозвучали наконец в роскошной зале графа Виельгорского, где издавна являли свое искусство первые музыканты Европы.

Внешне все было так, как обыкновенно бывало на музыкальных собраниях. Михаил Юрьевич чувствовал себя героем дня. Он, как всегда, покровительствует музыкальному таланту. Для прославления этого таланта собраны лучшие артисты. Даже за пультами оркестрантов сидят выдающиеся музыканты, которые считают честью для себя это скромное участие. В смежных с залой комнатах собрался хор Большого театра. Готовы к выходу первые певцы петербургской оперы. Граф Виельгорский не пощадил ни сил, ни средств. Никто и не вспомнит теперь о жалких попытках князя Юсупова с его доморощенным оркестром.

Михаил Юрьевич сидит в своем обычном кресле в первом ряду и не может преодолеть внутренних сомнений. Всю жизнь он делал карьеру на музыке при высочайшем дворе. Но может ли музыка, которая сейчас прозвучит, способствовать чьей-нибудь карьере?

Граф полувопросительно взглядывает на Жуковского. Жуковский следит за приготовлениями оркестрантов и душевно улыбается знакомым. Неподалеку от него замер в неподвижности автор поэмы. Сегодня барон Розен переступит через тот порог, за которым ждет смертного неумирающая слава. Поглощенный этой мыслью, Егор Федорович не обращает внимания на знакомых, которые заранее спешат поздравить его с победой. Выслушав собеседника, барон пытается благодарственно склонить голову, но это плохо ему удается из-за необыкновенно высокого воротника, подпирающего подбородок.

Только одно кресло в первом ряду оставалось незанятым. Повидимому, из-за этого обстоятельства и не начинали показ оперы, хотя весь оркестр давно был в полном сборе и последний из оркестрантов окончил настройку инструмента.

Зала полнилась шумом голосов. До Евгении Андреевны Глинки долетали только отдельные, неясные реплики. В этой пышной зале, наполненной блестящим обществом, ельнинская провинциалка слегка растерялась. Рядом с ней сидела Марья Петровна. Но и следа растерянности нельзя заметить на ее лице. Среди признанных светских красавиц Мари блистала своей свежестью. Кроме того, за нею были все права новизны. Среди неясного говора Марья Петровна часто улавливала восхищенный вопрос: «Кто это?» Она не слышала ответов. Неужто будут говорить, что она только жена артиста, оперу которого должны исполнять? Словно бы для того, чтобы успокоить ее страдающую гордость, граф Виельгорский несколько раз подходил к ней и, не скрывая, любовался. А ведь Михаила Юрьевича трудно было удивить женской красотой. Издали с душевным добродушием поглядывал Жуковский. Репетиция все еще не началась. Но в душе Марьи Петровны расцветали такие обольстительные надежды, что она стала еще краше.

В залу вошел новый гость. Граф Виельгорский пошел к нему навстречу и провел через зал. Директор императорских театров Гедеонов грузно опустился в единственное кресло, которое оставалось свободным в первом ряду.

Теперь можно было начинать репетицию.

Глинка вышел из внутренних комнат и, приветствуемый публикой, встал к дирижерскому пульту. Репетировали сцену в селе Домнине и польский акт.

От номера к номеру все величественнее и неподвижнее становился барон Розен. Казалось, он на глазах становился выше ростом. Ведь это именно ему и прежде всего ему аплодировал зал, когда костромские мужики заявили о своей пламенной любви к царю. Егор Федорович готов был забыть все прежние неудачи на поприще драматурга, так явственно видел он перед собой заслуженные лавры.

Василий Андреевич Жуковский слушал музыку, опустив глаза долу. Ничто не могло рассеять отшельника-поэта, наслаждавшегося течением бесплотных звуков…

Глинка не помнил, как окончилась репетиция. Было много аплодисментов. Он с кем-то говорил, кто-то жал ему руку и поздравлял. Граф Виельгорский представил его Гедеонову.

– Надеюсь, – сказал директору Михаил Юрьевич, – что наша скромная репетиция будет первым шагом к тому, чтобы театральная дирекция заинтересовалась оперой.

– Дирекция готова рассмотреть оперу со всей благосклонностью к патриотическим идеям ее сочинителей, – ответил Гедеонов, бросив рассеянный взор на Глинку.

Глинку отвлекли. Гедеонов посмотрел ему вслед и снова обратился к Михаилу Юрьевичу:

– А ваше мнение о музыке господина Глинки? Не скрою, отзыв вашего сиятельства будет весьма ценным для дирекции.

– Наш оперный театр еще никогда не имел такой высокой, такой патриотической поэмы, – веско отвечал Виельгорский. – Что же касается музыки господина Глинки, несомненно русской, – и в этом ее бесспорное достоинство, – есть, конечно, некоторое увлечение автора простонародной песней… Но, может быть, и это увлечение оборачивается достоинством. Благодаря искусству барона Розена все эти песни направлены к царскому престолу. – Михаил Юрьевич взял под руку подошедшего Жуковского. – Не прав ли я, многоуважаемый Василий Андреевич?

– Не берусь, никак не берусь судить по части музыкальной, – отвечал Жуковский, – но уверен, что сюжет, разработанный бароном, удостоится благосклонного приёма.

Гедеонов навострил уши. Жуковский никогда не говорил зря и редко сшибался.

Глинка между тем подошел к своим:

– Едем скорей домой. Кажется, сейчас упаду. – Он устало улыбнулся матери и жене. – Едем домой!

– А что сказал тебе директор театра? – спрашивала в карете Мари.

Глинка с трудом оторвался от каких-то мыслей.

– Директор положительно говорил мне, что оперу можно направить в дирекцию. – И он снова замолк.

У Виельгорских еще долго не расходились. В этот день стало складываться общее мнение, и прежде всего выяснился безусловный успех автора поэмы.

– Егору Федоровичу удалось с сердечной правдой показать любовь народа к царствующему дому.

– Он нашел для этого такие искренние, такие трогательные, такие русские слова!

– Но можно ли забыть труд Жуковского! Как жаль, что мы были лишены удовольствия слышать гимн, который он сложил для эпилога оперы!

Так говорили, разъезжаясь от Виельгорского, избранные посетители. Слухи о репетиции у Виельгорских широко распространились по городу. Но в них было нечто такое, что до глубины души поразило Одоевского.

– Престранная вещь, – говорил он Глинке, заехав к нему на следующий день. – Словно сговорившись, все ухватились за поэму и славят Розена. А о музыке – можно ли этому не удивляться! – почти ничего. Неужто никто ничего не понимает?

– Понимают, Владимир Федорович! Может быть, не хуже нас с тобой понимают. Здесь-то и зарыта собака.

– Помилуй, какая собака?

– А та, – объяснил Глинка, – что хотят мою музыку представить как некое музыкальное приложение к поэме Розена и притом, заметь, как несущественное приложение, которое можно терпеть во имя поэмы. А я к триумфальной колеснице барона прикован быть не хочу. Слуга покорный!

– Как прикажешь понимать? Надеюсь, ты приготовил прошение в дирекцию?