Через день после разговора маркезины Форли с падрэ Джироламо, великосветский съезд покидал аллеи Кашин, а кофейня наполнялась обычными своими посетителями, когда мимо групп прошел французский путешественник Ашиль де Монроа и, пробираясь в отдаленную комнату, спросил чашку шоколаду и последние новоприбывшие журналы своего отечества.
Покуда проходил Ашиль, многие с любопытством и с примесью зависти рассматривали его ловкую поступь, его статность и безукоризненность модного утреннего костюма, возвышавшего личные наружные достоинства, которыми природа щедро наделила молодого человека.
— Каков? — спросил, кивая на него сидящему мужчине, весьма некрасивому, другой дэнди в старомодном сюртуке и в радужном жилете.
— Неподражаем! надо быть французом, чтоб уметь так выпялиться и вытянуться в струнку!.. Впрочем, на это только их и станет! Разве они способны на что-нибудь другое?
— Вот другая неделя как он здесь всякий день, и ни разу не видал я на нем уже надеванного платья: что утро, то новый костюм. Напрокат ли он берет их где-нибудь, или вывез с собою целый гардероб, чтоб уничтожить нас своим франтовством, или же распродавать его потом с барышами?.. «ab! che ne dite, amico mio?» (что вы об этом скажете, друг мой?).
Сидящий собеседник расхохотался язвительно.
— Браво, брависсимо! — отвечал он, — одно из двух, иначе быть не может!.. Зачем бы этому господину приезжать сюда, если не ради какого-нибудь намерения? Ведь англичане, даже немцы — дело другое, те зябнут и скучают в своем суровом климате и что мудреного, если они легионами приезжают к нам отогреться, просветиться? притом же с ними приятно: они нас уважают, как хозяев на нашей родной почве; а вот эти сорванцы, краснобаи «questi Ganimedi melliffci» (эти медоточивые Ганимеды — обыкновенное прозвище французов между ненавидящими их итальянцами), у них ведь так хорошо, так весело, так шумно в их прославленном Париже — сидели бы себе там: нам их, право, не нужно!
— Э, синьор конте, будто все французы из Парижа?.. девять десятых из так называемых парижан никогда во сне не видали своей столицы, а приезжают к нам просто из дальней, отсталой и скучной своей провинции, потому что жизнь у нас дешевле и им можно корчить из себя важных лиц, тогда как дома они ровно ничего не значат.
— Может быть, какие-нибудь сапожники, портные, парикмахеры, как вот этот плечистый и речистый господин, что так барски здесь распоряжается, без всякого внимания к людям, стоящим его по всему!.. Да, конечно, для его братьи жизнь здесь дешева… Что им надо? угол на каком-нибудь чердаке, да чашку шоколаду при зрителях, а то — ест себе молоко или яйца и расхаживает пешком в своих фраках и галстуках, забранных в долг. Не то что кому-нибудь из нас, например, кто известен, слава Богу, по своему имени и может пересчитать предков своих до трибунов [35], проходя через Карла Великого, состоящего у него в родословной… Такие люди, конечно, везде проживают много, им жизнь везде дорога, но они обязаны поддержать имя, звание, род свой.
И говорящий важно отряхнул пепел сигары, догоревшей в его бережливых пальцах; но, стряхая легкую табачную пыль с жилета и не совсем белой рубашки, он нечаянно задел жабо свое огромным, почерневшим перстнем, украшавшим торжественно его руку, и несчастное жабо вздернулось вместе с рукою, выбилось из положения, искусно ему приданного, и нескромно изобличило перед зрителями, что оно было пришито к довольно тонкой манишке, под которою синьор конте эччелентиссимо изволил носить из экономии очень не тонкое белье.
Он с досадою поправил расстройство своего туалета и принялся играть тростью, украшенной блестящим набалдашником, в своем роде чуть ли не замечательнее еще самого перстня по огромности размеров, приличных скорее палице Геркулеса, чем опоре жиденького и тощенького своего владельца.
Другой собеседник, как благовоспитанный человек, показал вид, что не видел приключившейся неприятности графу и продолжал обсуживать и пересуживать ненавистного француза, пока поток его красноречивого негодования не был прерван приближением третьего лица, подошедшего к разговаривающим с учтивыми поклонами. Новоприбывший был молод, недурен собою и одет довольно изящно, чтоб не побояться сравнения с любым французом и парижанином!..
— Синьор комендаторе!..[36] Синьор конте! — сказал он, обращаясь попеременно к двум поименованным кислым лицам, — позвольте вам заметить, что вы очень несправедливы к приятелю моему, господину Ашилю де Монроа: он совсем не заслуживает ваших обидных подозрений на счет его звания и намерений. Могу вас заверить, что он принадлежит по всем правам к такому числу людей, которых всякий, будь он сто раз правнуком Августа и Тиверия, обязан принимать с честью и вежливостью. Я видел, как французское посольство обласкало Монроа и на каком счету он у всех соотечественников; я держал в своих руках его бумаги и паспорт, а если вам всех этих доказательств мало, не угодно ли вам справиться у Мариотти, Ашилева банкира: там вам скажут, что он за человек.
— У Мариотти всякого, пожалуй, провозгласят знатным и важным господином, кто только привезет кредитные письма на большую сумму. «Noi altri Italian!» (мы прочие, итальянцы! — любимое выражение итальянцев), мы не имеем дела с банкирами и знать их не хотим; они годятся только для иностранцев!
И презрительно пропищавши эту, по его мнению, уничтожающую фразу, граф принялся опять играть своею палкой, насвистывая что-то себе под нос, который был у него довольно длинен и горбоват, чтоб оправдать его высокомерное притязание на родство с Юлием Кесарем.
Молодой человек не вытерпел.
— Вы не имеете дела с банкирами, синьор конте, потому что ведаетесь с жидами и ростовщиками, которые дают вам деньги под залог, когда… Но это, впрочем, не мое дело! — спохватился он, — а я только хотел заметить вам, что не совсем безопасно выражаться так громко в публичном месте: Монроа недалеко, может вас услышать, и пожалуй, останется не совсем доволен вашими намеками на его счет!
— Пусть его будет недоволен! нам-то что?
— А то, что друг мой Ашиль в двадцати пяти шагах сажает пулю в орех и тушит свечку, да, кроме того, мастерски владеет шпагой… А что он храбр и молодец, в том позвольте мне лично вам поручиться!
— О, вы такой же иностранец, как и он: не удивительно, что вы заступаетесь за него против нас!.. Уж это наша судьба такая!.. voi altri forestieri (вы иностранцы) как наедете к нам, так нам и места у себя не останется! вы соединяетесь и ополчаетесь все вместе на туземцев, перекупаете у нас лучшие произведения и товары нашего края, забираете лучшие места в театрах, волочитесь за первыми нашими красавицами, а мы, простаки, смотрим, да ногти грызем с досады!
— Пустое, синьор! как ни много наберется путешественников в вашей прекрасной Флоренции, все-таки вы — туземцы и более значите, чем мы. Кто же вам мешает тягаться с нами, когда каждый должен нравиться личными своими средствами, успевать собственными силами? Тут кошелек в сторону — и всевозможные ополчения не помогут; вся выгода, напротив, на вашей стороне: вам знакомы обычаи, вкусы, характер, слабости ваших женщин; вы знаете местность, язык, у вас есть возможность переждать случай, мы же, перелетные птицы, понукаемы временем, должны нравиться на срок; мы плохо успеваем выучить ваш язык в короткое время нашего пребывания с вами… мы действуем наугад, наудачу, в потемках… Где нам против вас похвалиться?
— Женщины везде, особенно у нас, любят новизну, интересуются заезжими, привлекающими их любопытство; к нам они привыкли, мы успели им надоесть… Иногда вздыхаем и горим целые года, ловим рассеянный взор, ждем мимолетной встречи, не имеем часто предлога сблизиться, а ваш брат, проезжий, только явится, и все двери перед ним отпираются, все дома принимают ласково пришельца, охотника до картин… Так начинаются знакомства, так завязываются интриги. Ну, дальнейшее зависит от человека: ему лучше знать — чем понравиться! (Граф поправил свой ярко-голубой галстук и взглянул самодовольно на обруч, служивший ему перстнем). Ваш приятель, впрочем, может вам засвидетельствовать, как устроиваются эти проделки: спросите у него, как он похаживает в палаццо Форли!