Я был до такой степени смущен этим визитом и самою формою обращения ко мне, что ответил этим господам, что они должны обратиться к Правительству, а не ко мне, тем более, что никакая кредитная операция во Франции не может быть заключена без его разрешения».

Из слов Президента Республики я понял, что визит к нему был сделан после того, что попытка этих русских людей добиться свидания с Министром Финансов не увенчалась успехом.

Впоследствии имена этих двух лиц стали всем известны: Князь П. Долгорукий и Гр. Нессельроде. В бытность мою в Париже, я нигде не встретился с ними, но впоследствии, в заседаниях Думы мне не раз приходилось публично выступать по этому поводу и всякий раз, в ответ на мое заявление об этом печальном эпизоде, со скамьи оппозиции неизменно раздавалось одно заявление: «Опять Министр Финансов рассказывает басни, которых никогда не было».

Много лет спустя, когда я приехал в Париж эмигрантом, – в начале 1919 года, меня посетил на рю д'Асторг Гр. Нессельроде, с которым, в семидесятых годах, мы сидели за одним столом в уголовном отделении Министерства Юстиции.

Это был уже дряхлый, больной старик, хотя и немного лишь старше меня годами. Он зашел ко мне только для того, чтобы узнать, как удалось мне выбраться из России, и когда я кончил мой рассказ и спросил его, не разрешит ли он мне узнать у него теперь, когда о прошлом можно говорить без всякого раздражения, – как произошел весь этот эпизод с его участием в кампании против займа 1906 года? Мы оба в эмиграции – сказал я, – и можем без гнева говорить о том, что было и былью поросло.

Он сказал мне только, что предпочитает ничего об этом не говорить, я мы больше с ним не виделись. Он не дал мне даже своего адреса сказавши, что никого не принимает и ни с кем больше не видится. Вскоре он скончался.

После окончания моих официальных визитов, в устройстве которых величайшую помощь оказал мне наш посол. А. И. Нелидов, которому я был обязан не только самым широким гостеприимством, но и положительною поддержкою во всем, в чем только он мог быть мне полезен и без чего мне пришлось бы потратить много лишнего времени, – начались мои трудные переговоры с банкирами. Дни шли за днями, в бесконечных заседаниях и сепаратных переговорах с отдельными участниками сформировавшегося синдиката, и чем бы они кончились в действительности, если бы не было самой широкой поддержки Министра Финансов Пуанкаре – этого, просто нельзя и сказать.

К смягчению моего суждения о трудностях, встреченных мною при рассмотрении этого дела, я должен сказать, что на долю французских банков выпала задача гораздо более трудная, нежели та, к которой они были приготовлены.

Вместо предполагавшегося международного займа, с привлечением сбережений чуть ли не всею старого и нового света, все дало свелось к двум рынкам – французскому в отношении большей части займа, русскому – также в значительной его части и тоже большей, нежели первоначально имелось в виду, и – к двум маленьким долям в общем участии со стороны Англии и Голландии, да и то Англия на первых же порах, как я уже упомянул, выговорила право котировки ее доли в займе на парижском рынке.

Русские банки, в лице их представителей Я. И. Утина, и А. И. Вышнеградского, оказали мне самую широкую помощь. Во всех скрытых заседаниях они поддерживали мои настояния самым недвусмысленным образом и очень помогли мне в двух главных вопросах – в размере займа, доведя его до цифры в два миллиарда с четвертью и увеличивши долю участия русских банков, когда, французские начали с полутора миллиардов и не хотели ни в каком случае перейти 1.750-ти миллионов, а также и в основном вопросе о выпускной цене займа и о размере, комиссионного вознаграждения банков за их посредническое участие в реализации займа. Эти два вопроса, в сущности, сливалась в один – какую сумму получит русская казна в свое распоряжение от выпускаемого займа.

Сейчас мне не хочется приводить в подробности о всех тягостных перипетиях, через которые я прошел в течение целого ряда дней, когда этот торг много раз был накануне полного разрыва, настолько представители французской группы, державшие переговоры целиком в своих руках, силились сбить меня с той позиции, которую я занял еще в Царском Селе в переговорах с Нетцлиным и которую заявил моим партнерам с первого же дня наших взаимных объяснений.

Я сказал им и – Нетцлин с полнейшей корректностью подтвердил правильность моей на него ссылки, – что ниже выручки в пользу русской казны такой суммы, при которой заем обошелся бы ей не дороже 6 %, – то есть 82,5 % за 100 номинальных я ни в каком случае не пойду и предложил им или увеличить выпускную цену займа или понизить их комиссию. На первое они, на самом деле идти не могли, – настолько рынок был плохо расположен к немедленной операции и настолько разнообразны были всевозможные влияния к тому, чтобы отсрочить заключение займа до лучшей поры.

Банкам пришлось уступить мне в размере комиссионного их вознаграждения, которое они сначала выставили в низшей, возможной по их мнению, – цифре, сначала 8, а потом 7,5%. Наше несогласие из-за этого пункта доходило подчас до совершенно непонятных для всякого постороннего человека обострений. Не раз наши заседания закрывались до следующего дня, и каждая сторона, искала опоры там, где думала ее найти. Мне приходилось искать ее в беседах с Министром Финансов Пуанкаре и в обращенных к нему просьбах повлиять в меру возможности на банкиров в ссылках на необходимость беречь престиж русского правительства и самого французского правительства перед началом нового порядка управления у нас.

Я не знал, конечно, каковы были объяснения Министра Финансов с главою синдиката Нетцлиным, но и сейчас, более четверти века после этого тягостного для меня времени, думаю, что его моральная помощь, оказанная России в эту минуту, играла решающую роль.

Я видел каждый день, каждую новую нашу встречу после нервно проведенного предыдущего собрания в Парижско-Нидерландском Банке, как менялся тон моих партнеров, постепенно переходя из резко отрицательного в более мягкий и даже уступчивый, как открыто искали они какого-либо исхода из выяснявшегося непримиримого нашего взаимного положения и как, наконец, постепенно мы дошли до соглашения в том, что было мне нужно и что давало мне право сказать впоследствии, что и в эту неблагоприятную минуту, Россия все же могла заключить столь необходимый для нее заем из 6-ти процентов действительных.

Справедливость заставляет меня упомянуть, что в эту пору я нашел неожиданную хотя и косвенную поддержку в человеке, который впоследствии проявил ко мне совершенно иное отношение.

Это был синдик компания биржевых маклеров Г. де Вернейль. Его отношения с банками были дурные. Он открыто говорил, что банки слишком дорого берут за их услуги, удорожают стоимость займовых операций во Франции и сокращают тем самым поле деятельности французского рынка в мировом кредитовании молодых стран.

Его давнишняя мечта заключалась в том, чтобы изъять дело заключения займов из рук коммерческих банков и сосредоточить его непосредственно в компании биржевых маклеров, располагающих, по его мнению, прямою возможностью широкого размещения займов непосредственно чрез свою клиентуру. Банки были с ним в самой резкой оппозиции и не скрывали своего раздражения против него.

Я уверен, что де Вернейль был в сущности совершенно не прав и далеко переоценивал силу биржевых маклеров в размещении иностранных займов, тем более, что только немногие маклера могли выдерживать более или менее продолжительное время облигации этих займов в своих портфелях и совершенно не обладали средствами для поддержания курса займов в минуты финансовых кризисов.

Он был также далеко не чужд и большого самомнения о своих финансовых дарованиях и носился долгое время с мыслью подчинить вообще коммерческие банки полному контролю и руководству своему, как председателя компании маклеров.

Банки разумеется боролись против его тенденций всеми доступными им способами и, в конце концов, одержали верх. Шесть лет спустя, Вернейль не был выбран на должность синдика и совершенно стушевался с Парижского горизонта. Я более не встречался с ним после 1913-го года, – о чем речь впереди, – и когда в 1918 году я попал в Париж, в изгнание, он не навестил меня, хотя и знал, конечно, о моем переезде во Францию.