Наш разговор на эту тему продолжался поздно ночью, так как весь день я провел в финансовой комиссии Государственного Совета. На доводы жены я отвечал двумя положениями. Во-первых тем, что из-за меня Государь не решится расстаться с враждебною мне группою Министров, и все мои аргументы об опасности политики этих господ не имеют сейчас в Его глазах особой цены, а поставленный мною ребром вопрос будет равносилен моей отставке, вызванной к тому же моим собственным заявлением.
Оставление мною активной службы равносильно развалу всего Министерства Финансов, которое я так люблю и которое так сжилось со мною. Я знал какое последствие имел бы мой уход для всего личного состава и для самого дела, веденного мною в одном определенном направлении в течение 10 лет.
Я говорил жене, что без преувеличения в Министерстве подымется стон с верху до низу и, всякий будет обвинять меня за то, что я по собственной воле покинул любимое дело и не принес моего личного покоя в жертву общему интересу. Мысль об этом не дает мне покоя и, ссылаясь на пример 1905-го года, я говорил жене, что я буду особенно страдать не столько за себя, сколько за то, что я создал такое положение по моей доброй воле. Личными моими интересами я теперь совсем не дорожу и уверен в том, что переживу мое увольнение гораздо менее остро, нежели это было в 1905 году Я закончил нашу ночную беседу фразой, которую отлично помню и сейчас «нет, я не уйду, лучше пусть меня уйдут». «Ну, в таком случае ты этого не дождешься, так как Государь тебя не отпустит», был ответ моей жены.
В воскресенье, 26-го января, я опять провел все дневные часы в финансовой комиссии Государственного Совета, препираясь с Гр. Витте и Гурко, предложения которых опять были отклонены комиссией подавляющим большинством голосов. Вечером у нас был кое-кто из знакомых и в числе их весьма осведомленный во всех слухах В. Н. Охотников, который ни одним словом не намекнул мне о готовящемся крушении моей служебной карьеры. Я убежден, что, несмотря на свою близость к Мещерскому, он ничего не знал, а если бы знал, то конечно, по свойству своей натуры, именно поспешил бы мне рассказать об этом.
В 10-м часу вечера позвонил мне по телефону Гурлянд и передал мне, что Штюрмер только что передал ему, что вопрос о моей отставке окончательно решен и указ об этом последует на днях. Я ответил ему, что не имею об этом ни малейшего понятия и сказал при этом, что видел в последний раз Государя 24-го января, в пятницу, вечером в Аничкином Дворце на докладе и что ни малейшего намека, который дал бы мне основание заключить о близкой отставке, я не заметил.
Обстоятельства этого последнего доклада заслуживают также быть воспроизведены. За неделю перед этим днем, а именно 17-го января, я был с докладом в Царском Селе, и по окончании доклада Государь взял по обыкновению со стола записной календарь, чтобы отметить на нем время следующего доклада Я спросил Его Величество, удобно ли Ему принять меня в обычное время, т. к. днем 24-го января назначено в Высочайшем присутствии празднование 100-летнего юбилея Патриотического Института, на которое я тоже был приглашен. Государь сказал мне на это, что действительно Он занят в этот день еще и утром на праздновании юбилея Лб. Гв. Казачьего полка и так как вечером будет обедать в том же полку, то предложил мне приехать с докладом в 6 ч. вечера в Аничкин Дворец. Я так и исполнил.
Одно обстоятельство невольно остановило на себе мое внимание – Государь принял меня вместо 6-ти часов, без 20-ти минуть 7 ч. Мы сидели в ожидании доклада с дежурным флигель-адъютантом Мордвиновым, который неоднократно смотрел на часы и на заявление мое, что Государь так никогда не опаздывал, заметил только, что Государь, очевидно, занят разговором с Императрицей Матерью и с Герцогиней Эдинбургской, которая отличается вообще большой говорливостью.
Доклад продолжался ровно час. Государь был в высшей степени милостив, затронул целый ряд вопросов общего управления, давая по ним совершенно определенные указания на будущее время. Между прочим, я представил Ему заготовленную мною печатную справку по весьма щекотливому делу, а именно по вопросу о том, в каком порядке должны быть заключаемы теперь торговые договоры с иностранными государствами, т. е. в порядке ли Верховного Управления, или же через посредство законодательных Учреждений. Государь очень заинтересовался этим вопросом, оказал совершенно откровенно, что Он об этом никогда не думал, и что «добрый Тимашев» никогда Ему ничего об этом не докладывал. Он просил меня рассказать Ему подробно сущность моего взгляда. Выслушавши меня, Государь сказал мне, что Он совершенно разделяет мое мнение, и просил вести дело далее в том направлении, которое мною признано правильным. Он даже не хотел оставлять у себя моей печатной справки и только после моих разъяснений всей важности затронутого мною вопроса и необходимости особенно осторожного его разрешения, оставил ее у Себя, прибавивши с улыбкою: «Ну хорошо, Я Вам скажу окончательно Мое мнение в пятницу, хотя совершенно уверен в том, что оно не изменится от прочтения записки».
Я доложил при этом Его Величеству, что за несколько дней перед тем я разослал эту справку всем министрам особенно секретным образом, прося их дать письменное заключение то поводу моего мнения, т. к. предвижу заранее, что не все министры разделят мой взгляд, а между тем от разрешения вопроса о порядке утверждения торговых трактатов зависит весь ход предварительных работ, который представляется мне особенно трудным в отношении договора, с Германией.
Государь, подумавши несколько минут, сказал мне: «Я очень мало посвящен в это дело, и Вы совершенно правы, что оно представляется в высшей степени сложным». Я заметил на это, что, составляя справку, я принял особые предосторожности, чтобы мой взгляд не проник в печать и с этой целью отпечатал справку в типографии Корпуса Пограничной Стражи. Наша печать подняла бы целую бурю, если бы только она проведала о моем взгляде. На этом мы расстались. Государь был более чем милостив и пожелал мне хорошего аппетита, как Он сказал мне «к Вашему запоздавшему по Моей вине обеду».
В последующие дни, когда мое увольнение уже состоялось, и в особенности когда впечатления пережитого времени стали постепенно оседать и кристаллизоваться, мне казалось и кажется и теперь, что запоздалый прием мой не был случайностью.
Государь верно предполагал лично говорить со мною о моем увольнении и колебался сделать это, переживая, вероятно, не легкое раздумье. Что решение Его расстаться со мною уже в это время созрело, подтвердили многие последующие факты.
Так Владимир Вестман, служивший в собственной Его Величества канцелярии (у Танеева) уже в субботу вечером, т. е. на другой день после моего доклада в Аничкином Дворце рассказывал, что в Канцелярии печатается рескрипт по поводу увольнения меня от занимаемых должностей. Очевидно, что распоряжение об этом было сделано именно в пятницу, если даже не ранее. Стало известно потом, что еще за 1 1/2 недели раньше был вызван И. Л. Горемыкин в Царское Село, и по возвращении оттуда начались секретные его совещания с Кривошеиным на квартире последнего, о чем многие знали и говорили, и не знал только я, так как со мною никто не говорил и кроме отдаленных слухов до меня ничто не доходило.
Больше того, в ту же пятницу 24-го января ко мне настойчиво прошел В. Ф. Трепов, хлопотавший по делу получения концессии на южно-сибирскую железную дорогу и, ссылаясь на те же ходившие слухи, просил моего разрешения проверить их через Гр. Фредерикса. Я не мог ему запрещать, но сказал только, что благородный Граф настолько далек от всех интриг, заполнявших нашу государственную жизнь, что, даже будучи ко мне искренно расположен, он не сможет ничего сделать и ему просто ничего не скажут. В субботу вечером я получил от Трепова записку с уведомлением о том, что Граф Фредерикс в тот же день утром имел с Государем определенный разговор и положительно не понимает, – откуда идут все эти слухи, т. к. слова Государя, обращенный ко мне, были полны доверия и, по-видимому, искреннего расположения.