Следом за мною приехавшему сюда же, после проводов Царской семьи во дворец, Генерал-Губернатору Трепову я сказал, что по закону я автоматически вступаю в права Председателя Совета Министров, так как состою его заместителем и прошу его удалить всю публику, поставить полицейскую охрану снаружи и внутри лечебницы и указать тому, кто будет исполнять полицейские обязанности, помогать мне в чем я встречу надобность.
Генерал Трепов приказал полицмейстеру все это исполнить, а сам скоро уехал, условившись со мною, что будет ждать меня у себя, как только я сочту возможным уехать из лечебницы. Врачи были в сборе, тотчас же приступили к осмотру ранения и заявили, что пуля нащупывается близко к поверхности сзади, и к вынутию ее будет приступлено не позже следующего утра. Столыпин был в полном сознании, видимо, сильно страдал, но удерживал стоны и казался бодрым.
Не помню теперь, кто именно из врачей, их стояло там много, сказал мне однако тут же: «дело скверно, судя по входному отверстию пули и месту, где она прощупывался, при выходе, должно быть пробита печень, разве что ударившись об крест пуля получила неправильное движение и обошла по дуге, но это мало вероятно».
Его слова оказались пророческими. Больного перенесли в другую комнату, обставили всем необходимым, он дважды звал меня к себе, но так как доктора настаивали на абсолютном покое, то я прекратил всякую попытку разговора, оказал ему в шуточной форме, что доктора возложили на меня обязанности диктатора, и что без моего разрешения никого к нему пускать не будут, и сам он должен подчиниться моей власти.
Это было и фактически так. Доктора, видя, что нас окружает масса высокопоставленных лиц, буквально боялись распорядиться, и я предложил им выручить их в трудном положении и перенести всю ответственность на меня, за что они и ухватились с величайшей благодарностью.
В 2 ч. ночи, после того, что врачи заявили мне, что до утра они не приступят ни к каким действиям и будут лишь всеми способами поддерживать силы больного, – я уехал из лечебницы прямо к Генералу Трепову и застал его в подавленном настроении. Ему только что донес полицмейстер и охранное отделение (полковник Кулябко, главный виновник всей этой драмы), что в населении Киева, узнавшем, что преступник Багров – еврей, сильнейшие брожение и готовится грандиозный еврейский погром, предотвратить который он не в силах, так как войск в городе совсем нет, ибо все части ушли на маневры и на парад там в присутствии Государя, завтра днем, что полиции и жандармов совершенно недостаточно даже для очередных нарядов, усиленных вследствие пребывания Царской Семьи, и он буквально не знает что делать…
Я решил действовать сам, как умел. Тут же, узнавши от Генерала Трепова, что Командующий войсками Генерал Н. И. Иванов уехал уже на маневры, и в городе его заменяет его Помощник Ген. Барон Зальца, я снесся с ним, несмотря на ночной час, по телефону и получивши от него ответ, что он не имеет права вызвать кавалерию, предложил ему сделать это по моему распоряжению, как заступившего место Главы Правительства и за моею ответственностью. Он согласился без всяких возражений и быстрым приказом отданным по телефону же – спас положение; три казачьих полка были вызваны обратно с маневров и к 7-ми часам утра вступили уже в Киев и заняли весь Подол и все части города, заселенные сплошь евреями.
Среди евреев было невообразимое волнение; всю ночь они укладывались и выносили пожитки из домов, а с раннего утра, когда было еще темно потянулись возы на вокзал. С первыми отходящими поездами выехали все, кто только мог втиснуться в вагоны, а площадь перед вокзалом осталась запруженною толпою людей, расположившихся бивуаком и ждавших подачи новых поездов.
Появление казаков, занявших также улицы, ведущие к вокзалу, – месту скопления готовившихся к выезду евреев, – быстро внесло успокоение. К вечеру волнение почти улеглось, выезд прекратился и с 3-го числа жизнь также незаметно вошла в обычную колею, как незаметно всколыхнули ее тревожные слухи.
2-го сентября, с 9-ти часов утра я был уже снова в лечебнице Маковского. Столыпина я застал в бодром состоянии, но страдания его, видимо, усилились и присущее ему мужество минутами оставляло его. Меня он немедленно позвал к себе, передал ключи от своего портфеля, просил разобрать в нем бумаги и доложить наиболее спешное Государю в этот же день в назначенное для него время, в 4 ч. дня, а затем высказал желание повидать на минуту Генерала Курлова и переговорить с ним наедине. Я убедил его не делать этого, потому что врачи не допускают нарушения покоя, и осторожно спросил его не желает ли он уполномочить меня в самой деликатной форме дать знать Ольге Борисовне.
Получив его согласие, я тут же набросал телеграмму, показал ее ему и немедленно отправил. Он пошутил при этом, что с ее приездом около него не будет такой сильной власти, какую я олицетворяю.
В течение первой половины дня в лечебницу приехал Генерал Курлов, чтобы осведомиться не выражал ли Столыпин желание видеть его; врачи сказали ему, что такое желание им было выражено, но они не считают возможным допускать к нему кого-либо и прибавили, что они просили моего содействие к тому, чтобы это условие было строго соблюдаемо. Тогда он просил доложить мне о его желании явиться ко мне. Я тотчас же принял его в отдельной комнате, внизу, где я проводил многие часы в эти дни для того, отчасти, чтобы лично не допускать наплыва публики в лечебницу.
Он спросил меня, как вступившего в исполнение обязанностей Председателя Совета Министров, «угодно ли мне, чтобы он немедленно подал в отставку, так как при возложенной на него обязанности руководить всем делом охраны порядка в Киеве, я могу считать его виновным в случившемся». Я ответил ему на это, что не считаю нужным обсуждать в данную минуту степень виновности кого-либо в происшедшем, и что этот вопрос будет в свое время выяснен тем следствием, которое будет назначено, решение же вопроса об увольнении кого бы то ни было из чинов ведомства Министерства Внутренних Дел, в административном порядке, зависит от лица, которое Государю Императору угодно будет назначить на должность Министра. До этой минуты, сказал я Генералу Курлову, ему надлежит выполнять обязанности, возложенные на него Высочайшею властью впредь до выбытия Его Величества из Киева, когда эти обязанности фактически будут с него сняты.
В 12 ч. было назначено молебствие в Михайловском соборе об исцелении Петра Аркадьевича; на него собрались все съехавшиеся в Киев земские представители и много петербургских чиновников.
Никто из Царской семьи не приехал и даже из ближайшей свиты Государя никто не явился. Не успели ли им дать знать, или же просто никто не получил распоряжение от своего начальства, этого я не могу сказать.
Едва я успел войти в храм, когда еще не все оказались в сборе и духовенство не вышлю из алтаря, – во мне подошел один из избранных представителей вновь учрежденного земства, Член Государственной Думы 3-го созыва, впоследствии Член Государственного Совета по выборам, и в довольно развязной форме обратился со следующими словами: «вот, Ваше Высокопревосходительство, представлявшийся прекрасный случай ответить на выстрел Багрова хорошеньким еврейским погромом, теперь пропал, потому что Вы изволили вызвать войска для защиты евреев». Меня это глубоко возмутило, и я сказал нарочно громко, чтобы слышали все:
«Да, Ваше Превосходительство, я вызвал военную силу, чтобы защитить невинных людей от злобы и насилия, и за это возьму на себя ответственность перед Государем и перед моею совестью, а Вам могу только выразить удивление, что в Храме Христа, Пострадавшего за грехи человека и Завещавшего нам любить ближнего, Вы не нашли ничего лучшего, как выражать сожаление о том, что не пролита кровь неповинных людей».
Эта выходка, помимо возмутительного ее цинизма, навела меня на мысль, что принятие мною по Киеву меры недостаточны и нужно предупредить возможность эксцессов повсеместно в черте еврейской оседлости. Я решил заготовить и послать тотчас по окончании молебствия, открыто, не шифром, всем губернаторам этой черты решительную телеграмму, требуя энергичных мер к предупреждению погромов, и предлагая им – я хорошо помню текст этой телеграммы, и теперь, мною лет спустя: «в выборе этих мер прибегать по обстоятельствам ко всем допустимым законом способам, до употребления в дело оружия включительно».