Формы были попыткой поддержать боевой дух Пеньковского и компенсировать то, что он во время визита в Лондон не встретился с королевой или знаменитыми британскими официальными лицами высокого ранга. Хотя сэр Дик Уайт, глава МИ-6, был фигурой весьма важной, Пеньковский не вполне осознавал его роль и значение, так как сэр Дик не был в центре внимания. Английская королева, лорд Маунтбаттен, президент Кеннеди или кто-то из членов семьи Кеннеди больше соответствовали представлению Пеньковского о признании.

В прощальном заявлении группе Пеньковский говорил о важности встреч для «того, чтобы лучше узнать друг друга, и для того, чтобы наши будущие планы были более конкретны, а каждый из них может быть полезен для укрепления нашего сотрудничества». Он предсказал, что темпы его работы будут расти, и попросил о еженедельных встречах в Москве. Потом поблагодарил офицеров по особым делам и потребовал, чтобы всем им было выдано по 1000 фунтов из его заработка, составлявшего 1000 долларов в месяц. Дженет Чисхолм, фотограф и радист, обучавший его в Лондоне, должны были получить по 250 фунтов. Все технические секретари и переводчики должны получить по 100 фунтов:

— Это от меня, мой скромный подарок, и я прошу мое правительство исполнить эту просьбу^{354}.

Группа уклонилась от ответа, и вознаграждения, как он просил, из его фонда не были выплачены. Позже американские члены группы получили денежные премии, медали, были повышены в должности Центральным разведывательным управлением. Миссис Чисхолм получила 5000 фунтов, выплаченных совместно американцами и англичанами.

Пеньковский беспокоился за свое будущее в ГРУ и открыто обсуждал это с коллегами. Для него два американских и два британских агента были спасательным кругом. Много работая, чтобы получить признание как профессиональный офицер разведки, он хотел тем самым добиться их личного признания и уважения. Он мечтал, чтобы они приняли его как друга, хотел поделиться своими чувствами и найти поддержку. Несмотря на свою браваду и целеустремленность, Пеньковскому некуда и не к кому было обратиться, кроме этих офицеров. Он излил все свои тревоги, рассказывая группе, как в Москве разделились мнения о том, что с ним делать. «Некоторые хотят сделать меня генералом и обсуждают это, потому что я уже созрел для этого. У меня подходящее образование, достаточный опыт, подходящий возраст. Другие тормозят, например Шумский (начальник отдела ГРУ) и эти, из Центрального Комитета, из-за моего отца. Для меня до сих пор загадка, каким образом стало известно дело моего отца. Я прошу вас помочь мне в этом — прояснить кое-что. Почему раньше не было известно, что мой отец был офицером Белой гвардии? Почему? Если бы это было известно раньше, они бы раньше мне об этом сказали. Они бы не разрешили мне поехать в Турцию в длительную командировку. Они, безусловно, принимают во внимание мое личное дело, они вынуждены это делать. Благодаря тому, что я превосходно служил в Советской армии, был политическим комиссаром, участвовал в трех походах, был награжден на фронте, дважды командовал полком и выполнил все задания, представив прекрасные отчеты. Но вы что думаете? Вы умные люди. Каким образом стало известно дело моего отца? Почему оно не было известно раньше?»

— Они копали, копали и докопались до сути, — сказал Кайзвальтер. — Возможно, Рубенко (военный атташе в Турции) намекнул, чтобы «соседи» начали расследование.

Пеньковский перебил Кайзвальтера:

— Но Рубенко ничего не знал, как и никто другой.

— Вот именно! Вот почему КГБ сказал: «Ищи, выясни что-нибудь», — ответил Кайзвальтер.

— Они докопались до сути, — сказал Пеньковский. — Были какие-то архивы из стран народной демократии и Германии, кажется. Я вас еще раз прошу, дорогие друзья, найти знакомых моего отца. Я уверен, что существуют те, кто знал его при жизни и служил с ним. Мой отец воевал в Ростове, Водосальских степях и двигался к Черному морю в новороссийском направлении^{355}.

Матери моей было известно только, что мой отец пал под Ростовом. Говорят, большая часть офицеров-белогвардейцев была переправлена по реке на пароме и расстреляна. Это могло случиться там. Конечно, я исключаю возможность, что моему отцу удалось попасть за границу. У него были годы, чтобы попытаться связаться с нами. Он очень любил мою мать. Если хотите, я пришлю вам фотографию моей матери, она была исключительно привлекательна в юности. Просто красавица!

— Он мог бояться повредить ей, пытаясь связаться с ней из-за границы, — предположил Кайзвальтер.

— Нет.

— А может, он писал, но письма перехватывали? — спросил Кайзвальтер.

— Я вам скажу, была, в конце концов, масса случаев, когда и письма, и деньги достигали адресата под разнообразнейшими предлогами. Но, конечно, еще живы его бывшие друзья по работе, и в руках советских органов есть подробная информация по поводу ему подобных. Я уже вам рассказывал об этом. Я непременно пришлю вам фотографию моего отца. У нас с матерью штук пять фотографий — когда он был студентом в лицее, когда он окончил его и с моим дедом.

— Когда он закончил учебу? Где он учился инженерному делу? — спросил весьма дотошный Кайзвальтер. Он не просто пытался найти способ помочь Пеньковскому, информация была бы важна и для того, чтобы перепроверить собственную легенду Пеньковского.

Кайзвальтер, который вел дело Попова, не сразу проникся симпатией к Пеньковскому и его аристократическим манерам. Силой Кайзвальтера в общении с Поповым была его способность завоевать доверие Попова долгими часами совместной выпивки и разговоров. С Пеньковским и группой из трех человек ему негде было развернуться. Он вынужден был показывать свои знания в вопросах, которые задавал. Его знания о ГРУ были столь обширными в результате допросов Попова, что Пеньковский часто удивлялся, откуда Кайзвальтер все это знает. Однажды он даже пошутил: «Такое может знать только сотрудник ГРУ». То, что Пеньковский не зависел от Кайзвальтера полностью, как Попов, создавало между ними дистанцию. Кайзвальтер часто жаловался Бьюлику, что считает Пеньковского взрывным, романтически настроенным и трудно контролируемым. Бьюлик чувствовал, что Кайзвальтера унижает положение подчиненного. «Кайзвальтер понимал, что он сам должен был вести Пеньковского после своего успеха с Поповым», — вспоминал Бьюлик^{356}.

Пеньковский объяснил, что его отец закончил Варшавский политехнический институт, но у семьи не было прямых связей с Польшей, несмотря на польскую фамилию, происходившую от дальних польских предков.

— Мой отец, из мелкопоместного дворянства, всю свою жизнь провел в Ставрополе, был там известным юристом. Для тех, из разведслужбы, в моем личном деле записано, что мой дед был дворянином, — горько засмеялся Пеньковский. — Свиньи они, в общем-то. Были бы умными, молчали бы об этом. Ну и что тут такого?

— А кем был отец Ленина? — поинтересовался Кайзвальтер, подразумевая, что отец Ленина Илья Ульянов не был рабочим или крестьянином, а тоже принадлежал к мелкопоместному дворянству.

— Что характерно, и вам это надо знать, моя жена ничего не знает о моем отце, я ей не говорил, только моя мать и тетка — сестра моей матери — знают. Моя мать писала объяснительную Шумскому. Ей было восемнадцать, когда она встретила отца, Владимира Флориановича Пеньковского. Вскоре после этого она вышла за него; родился ребенок. Отец часто уезжал. «Он мне говорил, что он инженер; и любому это было ясно, но я ничего не знала о деталях его работы». Так она написала, и у них есть это объяснение. «Может быть, он в чем-то и участвовал — как каждый настоящий мужчина, — его призвали в армию, и он должен был отслужить. Я ничего не знала о его политических взглядах и службе. Он иногда пропадал, уезжал по делам на несколько дней, потому что время было неспокойное, и все мужчины в этом участвовали». В таком духе она писала. Она написала объяснительное письмо очень умно. Шумский прочитал его и сказал: «Нет, нет, не пойдет. Не так ей надо было писать».