Таким образом, попытка обрести общественную поддержку путем поощрения националистической кампании едва ли стала успешной. Весьма показательно, что эта кампания возымела неожиданные последствия в виде радикализации и мобилизации пострадавших от репрессий групп населения, чему способствовало чувство ущемленной национальной гордости, сознание единства и национальной идентичности. Насильственные переселения и тяготы военных лет способствовали мобилизации немцев, евреев и представителей других национальностей для оказания всесторонней помощи своим соплеменникам, оказавшимся в худшем положении, что создало условия для осознания и возникновения тесной сплоченности национальных общин. Этот процесс проходил особенно драматично среди немцев. До войны они были наименее радикализованным национальным меньшинством империи, и все эти купцы, мещане, дворяне, чиновники и фермеры в составе весьма отличных друг от друга немецких общин сравнительно слабо осознавали собственную национальную идентичность. Однако многие из них неожиданно оказались лишенными всех гражданских прав, выселенными из своих домов и почти нищими, и это быстро сблизило разрозненные группы ради формирования гораздо более сплоченного и сознательного немецкого меньшинства. Радикальные меры правительства подтолкнули значительную часть этого меньшинства (ранее ведомого консервативными и умеренными элементами) к решению о присоединении к революционным партиям^{600}. Еврейское меньшинство претерпело сходную трансформацию^{601}.

Подобная динамика очевидно просматривается даже для общин привилегированных национальных меньшинств. Чехи, поляки, словаки и др., столкнувшись с выселениями или конфискацией имущества в качестве вражеских подданных, могли рассчитывать на постепенно выработанный набор критериев, исключавших их из сферы действия репрессивных законов. Депортационные и конфискационные меры были лишь частью общего плана по классификации и категоризации индивидов согласно их национальности, статусу иммигранта или гражданству с целью определить, считать ли те или иные категории населения полноправными членами воюющего сообщества или внутренними врагами. Проходя через эти процессы, национальность и этничность в некотором смысле получали официальный статус в качестве незапланированного результата военных практик идентификации.

Приписыванием идентичностей во время войны занималось не только государство, но и сами инородческие общины, и отдельные личности также не менее активно участвовали в этом динамическом процессе. Национальные комитеты взаимопомощи распределяли продовольствие и помощь или отказывали в них, основываясь на национальной принадлежности отдельных лиц. Именно в этом плане меньшинства становились все более сплоченными вокруг общей цели помощи своим соплеменникам и стремления добиться максимума ресурсов и льгот у центра^{602}.

По этим и другим причинам опыт участия в Первой мировой войне означал резкий перелом в истории народов в составе Российской империи. Если в предвоенные десятилетия даже самые агрессивные культурно-русификационные практики прежде всего стремились обратить национальные меньшинства в православную веру и ассимилировать их с русской культурой, то война принесла с собой качественные изменения. Административные практики, исследуемые в данной работе, не имеют ничего общего с ассимиляцией или обрусением. Фактически натурализация иностранцев была отброшена как вредоносная, а медлительность различных комиссий и комитетов, рассматривавших жалобы о льготах и исключениях, показывает, что признаки и степень ассимиляции имели малое значение по сравнению с национальной принадлежностью или периодом натурализации иммигрантов. Целью ограничительных и репрессивных мер было не ассимилировать отдельных лиц, но национализировать столь крупные «абстракции», как экономика, земля или население.

В значительной степени все это было частью общего военного расширения функций государства в его стремлении контролировать и напрямую управлять населением и экономикой, т.е. процесса, отмеченного в историографии войны для всех воюющих стран и широко признаваемого важнейшим прецедентом для всесторонних притязаний будущего Советского государства^{603}. Кампания против враждебных меньшинств способствовала укреплению мононационального государства посредством расширения бюрократического контроля над населением, ужесточения полицейского и государственного надзора за иностранцами и иммигрантами, создания целого штата инспекторов, управляющих и ликвидаторов для наблюдения и контроля над акционерными предприятиями и сделками, а также привела к масштабной передаче частных фирм и имуществ государственным учреждениям. Это наглядно демонстрирует, как старый режим сам ввел в практику эти и другие государственные меры, в конечном итоге ставшие основными уже в большевистском революционном наборе методов управления: от национализации частной собственности до выявления, чисток или уничтожения враждебных категорий населения.

Все же перед нами не простой пример сильного интервенционистского государства, активно воздействующего на собственное население. Отчасти правительство и армия применяли столь жесткие и чрезвычайные инструменты, как массовая высылка и конфискация, потому что государственная власть была довольно хрупкой и ограниченной в своих возможностях. Это было особенно верно для многонациональных западных пограничных областей империи, где армия часто действовала как оккупационные силы на вражеской территории. Как показали московские погромы, способность властей сохранять общественный порядок была сомнительной даже во второй столице империи — в русском сердце страны. Правители России и лидеры шовинистической кампании против вражеских подданных часто исходили в своих действиях из осознания собственной слабости. Проявления этого можно увидеть в параноидальных склонностях российских военных чинов, которые видели серьезную угрозу безопасности империи в изолированных немецких сельскохозяйственных общинах и серьезно преувеличивали подрывной потенциал евреев. Это было так же очевидно в основном лозунге националистической кампании, которая изображала происходящее как борьбу против засилья немцев и иностранцев, якобы систематически подавлявших русских в экономической деятельности и обществе в целом.

Это базовое подсознательное ощущение слабости — ключ к пониманию роли российского национализма во время войны. Большинство национальных движений во многом опирается на факт или видимость того, что государство сохраняет социально-экономический порядок, систематически ущемляющий коренную национальную группу. Кампания против враждебных меньшинств показывает, что российские националисты были способны ощутить себя как раз в такой ущемленной ситуации и поэтому разработали радикальную национально-освободительную программу, бросавшую вызов легитимности имперских элит, космополитичной и многонациональной имперской экономике и даже непосредственно имперской государственной структуре. Эта кампания с ее освободительным экономико-националистическим содержанием представляла собой, возможно, самую динамичную и внятную демонстрацию активности российского национализма в позднеимперский период, и это предполагает, что к российскому национализму стоит отнестись как к более серьезной силе на финальном этапе существования старого режима.

В этом отношении Османская империя представляется самым близким к российскому варианту государством для сравнительного анализа[183]. В обоих случаях имперский режим (время от времени неохотно реагировавший на общественное давление) избирал радикальную экономическую националистическую мобилизацию против иностранных и успевших ассимилироваться коммерческих диаспор. В обоих случаях столь активно проводимая мобилизация подрывала общественный порядок, обостряла межнациональные конфликты и способствовала падению старых режимов^{604}.