– А что он говорил о ее возрасте? Лет тридцать, а может, сорок?

– Он не говорил, но я думаю, лет сорок.

Дука посмотрел на часы.

– Спасибо тебе. Будем надеяться, что ты мне больше не понадобишься.

7

Сведений о «тете из Любляны» кот наплакал, но Дука все-таки дал ориентировку Маскаранти – пускай поищет по миланским издательствам переводчицу из Югославии лет сорока. Не прошло и двух дней, как Маскаранти отловил ее: Лица Кадьени, тридцати восьми лет. Она жила в маленькой двухкомнатной квартирке; в мраморной нише старого буфета помещались керосинка, на которой она готовила себе еду, и пишущая машинка, на которой она печатала свои переводы – стоя, подобно древним писцам. Этторе обрисовал ее совершенно точно: длинная как жердь. Родилась она в Любляне, так что ошибки быть не могло: это и есть та самая «тетя из Любляны».

Она усадила Дуку в кресло около окна, а себе принесла стул из соседней комнаты. По-итальянски она говорила в совершенстве, не всякий итальянец так говорит, только "о" было чересчур закрытое. Тощая и, разумеется, не красавица, правда, в огромных ненакрашенных глазах (губы она тоже не красила) было своеобразное очарование старинной фрески. Волосы у нее были белокурые, но неприятного соломенного оттенка.

– Вы знаете юношу по имени Этторе Еллусич? – спросил Дука.

– Да, – без запинки ответила она, резко выпрямившись на стуле.

– И, конечно, знаете, что он вместе с десятью другими участвовал в убийстве учительницы?

– Да, знаю.

– Как давно вы с ним знакомы?

– Почти два года.

– И где познакомились?

– Мы земляки с его родителями. Я помогла им получить итальянское гражданство, когда они приехали в Италию в конце войны. Этторе не знает ни слова по-словенски, странно, правда, он говорит на миланском диалекте. – Она отвечала спокойно, четко, но в глазах был страх, даже, пожалуй, больше, чем страх, – стыд.

– Вы знакомы с этим юношей около двух лет, какое у вас о нем сложилось мнение?

– Грубиян и мерзавец, – последовал сухой ответ.

Дука выдержал паузу.

– Довольно странная характеристика в ваших устах. Мне известно о том, какого рода отношения были между вами. – Дука понимал, что это жестоко, но приходилось быть жестоким, иначе ничего не добьешься.

Ее ресницы стыдливо затрепетали.

– Каковы бы ни были отношения, это не означает, что я не в состоянии отличить мерзавца от порядочного человека.

Над этой совершенно ясной фразой Дука размышлял, наверно, целую минуту.

– Может быть, он вас шантажировал?

Она энергично тряхнула головой.

– Ничего подобного.

– Не бойтесь ему навредить, – сказал Дука. – Его обвиняют в нанесении тяжелых увечий и групповом убийстве, так что какой-то шантаж уже ничего не изменит.

Она невесело улыбнулась.

– Если бы я обвинила его в шантаже, это вряд ли послужило бы мне оправданием. Нет, я сама давала ему деньги, иначе он никогда бы ко мне не пришел.

Это была голая откровенность, голая и жестокая по отношению к самой себе.

Дука понял, что пошел по неверному пути: и сам время потерял, и у нее отнял, да к тому же заставил ее страдать.

– Извините, – сказал он, вставая.

Она тоже поднялась.

– Рада была помочь. Понадоблюсь – приходите.

Эти слова прозвучали искренне. Дука подошел к окну; куда оно выходило, во двор или на улицу, было непонятно из-за густого тумана.

– Я ищу женщину, не очень молодую, – проговорил он, не оборачиваясь. – Впрочем, это может быть и мужчина, полной уверенности нет. В общем, я ищу некоего человека, который состоял с кем-то из них в тесной связи, но о котором никто на допросах не упомянул. И все же я точно знаю, что человек этот" существует, и мне очень важно установить, кто он. Может быть, Этторе вам что-нибудь говорил, может, намекал о чем-то, что помогло бы нам его найти. Даже самая мелкая, незначительная подробность может вывести нас на верный путь.

Она держалась очень прямо и смотрела ему в глаза.

– Я понимаю. Вообще-то он со мной не откровенничал, я ему была нужна, потому что он играл в карты, и, когда я давала ему денег, тут же уходил. Но часто он бывал в подпитии, и язык у него развязывался. Помню, он сказал однажды, что один его приятель принимает наркотические капли, которые ему дает какая-то врачиха. Этторе вроде бы тоже попробовал эти капли, но ему стало плохо.

– А имени этого наркомана он не называл?

– Нет, он только сказал: «мой приятель».

– Как вы думаете, это был один из тех одиннадцати?

– Понятия не имею.

Очень туманный след, но он мог оказаться важным.

– Пожалуйста, вспомните все, что можете, по этому факту. Тут одно слово, одна деталь может оказаться решающей. Чтобы освежить свою память, припомните тот день, когда он пришел и заговорил об этом приятеле, как он сюда вошел, что произошло потом, до тех пор, пока он вам не рассказал об этих каплях, об этом своем друге и об этой докторше.

Она покорно стала вспоминать тот день, когда он, Этторе Еллусич, явился к ней пьяный, а может, даже чем-то накачанный, и разговорился.

– Возможно, я что-то не так поняла, но, по-моему, он сказал, что эта женщина-врач не была в полном смысле слова женщиной... Вы меня понимаете?

Чего уж тут не понять! Да, это могло оказаться важным, а могло и нет.

– Еще что-нибудь? – настаивал он.

Она честно старалась вспомнить, но больше ей сказать было нечего.

– Нет, это все, – произнесла она, как будто извиняясь за свою короткую память.

– Спасибо, вы мне очень помогли. Надеюсь, больше не придется вас беспокоить.

– В случае чего не стесняйтесь. Я бы хотела помочь правосудию. – Последняя фраза вышла у нее чересчур официально.

Дука вышел на улицу и сквозь леденящий туман направился к машине, где за рулем его ожидала Ливия. Сел рядом.

– Есть что-нибудь? – спросила она, запуская мотор.

Он покачал головой.

– Почти ничего.

8

Да, почти ничего. Он выходит на разных женщин, связанных с парнями-убийцами: малолетка-вязальщица, работающая на дому, подруга Федерико Делль'Анджелетто; интеллигентная и «невинная» словенка-переводчица, покровительствующая другому юному садисту, Этторе Еллусичу; теперь вот надо найти врачиху, снабжавшую наркотиками еще кого-то из этих парней, – пока неизвестно кого, – этой женщине тоже лет сорок, и она питает пристрастие не к мужчинам, а к женщинам. Любопытная, должно быть, особа, хотя найти ее будет нелегко. Так или иначе, вокруг этих одиннадцати было много разных женщин, и одна из них знала правду.

– Ну, и что ты намерен делать? – насмешливо спросил он сам себя, в то время как Ливия плавно пробиралась на машине сквозь туман. – На каждого парня по одной молодой подруге и по одной старой, а может, и не по одной... В конце концов соберешь вокруг себя галдящую толпу женщин и уже не будешь знать, на какрм ты свете!

– Это ты к чему? – равнодушно обронила Ливия.

– Да надоело мне все! Учительницу убили они, парни, – тут нет никаких сомнений. Младших отправят в исправительную колонию, старших будут судить. Чего я, собственно, добиваюсь? Даже если найду зачинщика, что от этого изменится? Ничего.

Она остановилась на красный свет. В голосе ее послышался ледок:

– Ты найдешь настоящего виновника – вот что изменится. Ведь ты сам говорил, что эти парни, какими бы растленными они ни были, не учинили бы такую бойню, если б их не направлял хладнокровный убийца.

– Да, говорил и до сих пор так думаю. Но это лишь моя версия, практически ни на чем не основанная. Я могу неделями искать, а потом обнаружить, что во всем ошибся.

Он даже Ливии не мог признаться, что сегодня утром проснулся, вспомнил маленькую Сару и почувствовал беспредельную усталость. Вязаный Сарин башмачок – где он? Может, до сих пор лежит в кармане его пиджака, а может, Лоренца нашла его и спрятала.

– Когда обнаружишь, что во всем ошибся, тогда и прекратишь поиски, – отрезала Ливия, – не раньше. Иначе бросай эту работу и займись чем-нибудь другим.