— А на следующий день… — у нее перехватило дыхание — а на следующий день… все кончилось, оборвалась и моя жизнь, Веум.

Я молча кивнул.

— А ведь был прекрасный весенний день! На небе ни облачка. Ярко сияло солнце, но когда он ушел на работу, мне было не по себе из‑за происшедшего накануне. Оп ушел такой подавленный и огорченный, и я уже не сомневалась, мне стало так страшно, потому что я…

— Потому что ты…

— Мне всегда бывало так страшно, когда на фабрике назревал конфликт. А в тот день я была убеждена, что он решился на забастовку, что будет призывать людей прекратить работу, если дирекция не уступит.

— Но ты ведь знаешь…

— Нет, я не знаю, что произошло в тот день, ведь Хеллебюст был в Осло, поэтому Хольгер не смог переговорить с ним еще раз, и вот… А когда они позвонили мне и сказали… — она перевела дыхание, — я держала в руке телефонную трубку и меня как будто парализовало…

Она сидела, склонившись над чашкой с кофе. Указательный палец осторожно скользил по ее краю, будто лаская. Она произнесла тихим голосом:

— С тех пор я живу одна. — Она посмотрела на меня, как мне показалось, с вызовом. — Не правда ли, смешно, когда женщина, которой скоро шестьдесят, рассуждает о любви?

— Нет.

— Ты молод, и время сейчас иное. Все изменилось. Люди бросаются от одного брака к другому, не знают покоя… Но находят ли они время, чтобы любить по–настоящему? Или мне просто повезло быть в числе тех, кому довелось пережить настоящую, большую любовь. Немногим это дано. Я так любила Хольгера, а когда его не стало, я ощутила пустоту. Образовался вакуум, который уже ничто в жизни не могло заполнить. Понимаешь?

Я внимательно вгляделся в ее лицо. Ее никто не целовал с 1953 года, с тех пор ее не захватывали водовороты и омуты чувственных наслаждений, потому что ей это было уже не нужно. Потому что все это она уже испытала. Это звучит романтично и несколько старомодно, но каким‑то удивительным образом я чувствовал, что понимаю ее, и что между нами есть родство душ, когда мы сидим вот так, напротив друг друга в этой маленькой кухоньке. Женщина, которой почти шестьдесят, давно не знавшая любви, и начинающий седеть мужчина с чувством безграничной тоски, недавно поселившейся в нем.

Я спросил:

— А чем занимается твоя дочь?

— Анита? Она работает в детском саду в Ладдефьорде. Она любит детей, но своих у нее нет. Она не замужем. Снимает здесь маленькую квартирку в мансарде, часто приходит ко мне обедать, как и раньше.

— Как она перенесла утрату?

— Трудно сказать. Она ведь была совсем маленькой, когда все случилось. Многого не понимала. Но начинала истерически рыдать, если я хотела уйти куда‑то вечером. Наверное, боялась, что и я исчезну так же, как отец. Но я часто думаю, что тяжелее для нее было мое нервное расстройство и эта проволочка с выплатой по страховому полису и все это злословие, обвинения против Хольгера, расследования, бесконечные и безрезультатные встречи с страховыми агентами фирмы, адвокатами, полицейскими. Прошло пять или семь лет настоящего кошмара, и только тогда наконец все утихло, и мы снова смогли жить как все нормальные люди. То, что потом она стала такой неуравновешенной, наверное, связано с этим.

— А что с ней?

— Да нет, ничего особенного. Ведь в наше время у каждого свои проблемы. У нее тоже. Мне кажется, сейчас нет ни одного ребенка без душевной травмы.

— Возможно.

— Я, наверное, старомодная женщина.

Она замолчала. Уличный свет отражался в стеклах ее больших очков, и это как‑то отдаляло нас, казалось, что она смотрит на меня с улицы сквозь оконное стекло.

— Скажи мне, — спросил я, — ты говорила с Хеллебюстом о случившемся?

Она кивнула.

— Я писала ему много раз. Умоляла рассказать, что же действительно произошло, признать, что Хольгер обращался к нему и сообщал об утечке. — В ее голосе послышалась горечь. — Он ни разу не удостоил меня ответом.

— Конечно. У всех директоров есть одна общая черта. Они никогда не признают своих ошибок.

— Я пыталась звонить ему, но мне так никогда и не удалось поговорить ни с кем, кроме его секретарши.

— Алвхильде Педерсен?

— Да, вероятно. Не запомнила ее имя. Как‑то в порыве отчаяния я решила прийти к нему в приемную, сесть у двери, чтобы заставить его выслушать меня. Но они не нашли ничего лучшего, как вызвать полицию, и я была вынуждена разговаривать с полицейскими чиновниками. К тому же очень скоро фабрика была ликвидирована, и Хеллебюст уехал за границу.

— А с кем именно ты разговаривала в полиций?

— Со многими. Мне хорошо запомнился тот, которого ты назвал по телефону. Нюмарк, так, кажется? Он принадлежал к тем надежным, ответственным людям, к которым сразу начинаешь испытывать доверие. Мне кажется, он был на моей стороне, если так можно выразиться. Хотя, если сопоставить все факты, выходило, что прав Хеллебюст. По–другому вроде бы не получалось. Но ты сказал, что Нюмарк умер и что теперь появились какие‑то новые сведения?

— Н–да, новые. Могу сказать, что Ялмар Нюмарк очень тщательно занимался этим делом вплоть до самой смерти. Он постоянно думал о нем. Смерть его была неожиданной, и я пытаюсь продолжить его дело. Я, собственно говоря, занимаюсь сейчас расследованием некоторых обстоятельств, связанных со смертью самого Нюмарка, потому что полиция не хочет заниматься этим. Я имею в виду пожар на «Павлине» в 1953 году, и еще одну загадочную смерть, имевшую место в 1971 году. Но разгадка всего этого погребена где‑то на Пожарище «Павлина».

— А что это за загадочная смерть?

— Имя Харальд Ульвен говорит тебе что‑нибудь?

Она покачала головой.

— Он работал курьером на «Павлине».

— У нас никогда не было никаких отношений со служащими конторы. Мне доводилось встречаться с некоторыми товарищами Хольгера, работавшими в цехе. И все.

— Ну, это длинная запутанная история и если я докопаюсь до истоков, то приду к тебе и расскажу все по порядку. И если для тебя не будет морально тяжело, то мы устроим пересмотр дела, я помогу восстановить доброе имя твоего мужа, раз и навсегда, хотя бы и с опозданием на целых двадцать восемь лет.

Она улыбнулась слабой, грустной улыбкой, как будто бы не доверяя полностью тому, что я говорил.

— В нескольких словах все это выглядит так: Харальда Ульвена судили как предателя и на него падало серьезное подозрение в том, что он виновен в смерти многих людей, погибших во время войны, при странных обстоятельствах. Нюмарк и я — предполагаю так же, что и Конрад Фанебюст, возглавлявший муниципальную комиссию по расследованию, — имели серьезное подозрение, что пожар на «Павлине» был результатом преступного замысла…

— Да. Я хорошо помню Конрада Фанебюста. Он был всегда такой доброжелательный, это он помог мне в моих делах со страховой компанией. Вероятно, он сможет что‑то рассказать.

— Он почти единственный живой свидетель тех событий, кроме самого Хагбарта Хеллебюста, и я очень надеюсь, что он нам поможет. Я обязательно поговорю с ним.

— Ну, а что с этим Ульвеном?

— Он был убит в 1971 году. Во всяком случае, такова официальная версия.

— Официальная?

— Кто знает, может быть, это не он был убит тогда. Он мог и уцелеть, и, возможно, скрывается где‑то поблизости. — Я заметил, что произнесенные мною слова невольно породили во мне чувство страха, и я ощутил, как внутри у меня что‑то сжалось, а во рту пересохло. От этой мысли мне стало не по себе, и окружающий город в эту пасмурную погоду стал казаться еще более мрачным и опасным. Если Харальд Ульвен и вправду находится где‑то здесь; бог знает, со сколькими убийствами на совести, то что для него еще одна или две жизни. Кажется, я и так сказал слишком много.

И снова в ее глазах недоверие, смутная улыбка.

— Но…

— Ты ведь не веришь в привидения?

— Не–ет.

— Ну вот, а когда скончался Ялмар Нюмарк при обстоятельствах, которые я назвал бы подозрительными, поблизости видели человека, который но всем внешним признакам напоминал Харальда Ульвена. А поскольку я тоже не верю в привидения, то напрашивается только одно объяснение, не так ли?