Он чувствовал себя великолепно...

Детектив Берт Клинг, напротив, чувствовал себя просто отвратительно.

Он продолжал убеждать себя в том, что его нынешнее состояние никак не связано с разорванной три недели назад помолвкой с Синтией Форрест. Хотя, если говорить откровенно, она с самого начала производила впечатление какой-то ненастоящей. И, естественно, никто не в силах уничтожить то, чего никогда не существовало. Синди совершенно определенно дала понять, что когда-то они действительно отлично проводили время вместе, притворяясь, будто безумно влюблены друг в друга, и она всегда с благодарностью будет об этом вспоминать.

Но, проходя интернатуру в больнице «Буэнависта», она познакомилась с симпатичным молодым человеком, который работает там психиатром. У них очень близкие интересы, и он готов тут же на ней жениться, в то время как Клинг, по ее мнению, уже давно женат на своем револьвере 38-го калибра модели «детектив-спешл», обшарпанном столе и камере для допросов. А потому им лучше расстаться сразу, чем потом залечивать раны, причиненные медленным и мучительным разрывом.

Все это произошло три недели назад. Боль от расставания можно было сравнить лишь с болью от бурсита в правом плече, несмотря на то что на запястье Клинг носил медный браслет. Браслет ему принес детектив Мейер Мейер, которого никак нельзя было обвинить в том, что он верит в приметы и нелепые предрассудки. Предполагалось, что браслет должен начать действовать через десять дней («Ну, может, через пару недель», – уклончиво пообещал Мейер). Клинг носил его уже одиннадцать дней, но никакого облегчения не чувствовал, хотя на запястье под браслетом уже появилась зеленая полоска. Что ж, у человека всегда должна оставаться надежда на лучшее. Где-то глубоко в подсознании Клинга таилось волосатое обезьяноподобное существо, обгладывающее у костра звериные кости и молящее духов об удачной охоте. Там же, правда, более явственно, маячил образ обнаженной Синтии Форрест в его объятиях. Неосознанная «надежда на лучшее», что она вот-вот позвонит и скажет, что совершила ужасную ошибку и готова бросить своего дружка-психиатра, не давала покоя. Впрочем, и больное плечо тоже...

К тому же лифтер оказался не одним из тех умных и пронырливых молодых людей, для которых эта работа – лишь очередная ступенька по дороге наверх, а престарелым олухом, который был не в состоянии запомнить даже свое имя. В который раз повторялась эта надоевшая и утомительная процедура.

– Вы знаете мистера Флетчера в лицо? – начал допрос Клинг.

– Да, конечно, – ответил лифтер.

– Опишите, как он выглядит.

– Слушайте, он называет меня Максом и...

– Я понимаю. Макс, но дело в том...

– ... он говорит: «Привет, Макс», «Как дела, Макс?», а я отвечаю: «Привет, мистер Флетчер, отличный сегодня денек, как по-вашему?»

– Будьте добры, опишите его.

– Очень приятный и симпатичный человек.

– Какого цвета у него глаза?

– Карие? Голубые? Что-то вроде этого.

– Понятно. Какого он роста?

– Высокого.

– Выше вас?

– Да.

– Выше меня?

– Нет. Мистер Флетчер примерно вашего роста.

– Какого цвета у него волосы?

– Белого.

– Белые волосы? Вы хотите сказать – седые?

– Вот-вот, что-то в этом роде.

– Так все-таки какие, Макс? Постарайтесь вспомнить поточнее.

– Говорю вам, вроде бы белые... седые то есть.

Спросите лучше у Фила, уж он-то знает. Он вообще потрясающе запоминает время, даты и все такое.

Филом звали швейцара, и у него действительно оказалась отличная память на «время, даты и все такое». Это был болтливый одинокий старик, который очень обрадовался возможности поучаствовать в «документальном фильме» про полицейских и воров. Клингу никогда бы не удалось убедить Фила в том, что это самое настоящее расследование, в котором фигурируют мертвая женщина и убийца, и что у полиции есть желание призвать этого негодяя к ответу.

– Да-а, – сказал Фил, – жуткие вещи творятся в этом городе, жуткие. Когда я был мальчишкой, такого не было. Я родился в Саут-Сайд, в таком квартале, что, если ты ходил в ботинках, все считали тебя чистоплюем. И еще мы все время воевали с бандой итальяшек. Швыряли на них с крыш всякий хлам. Кирпичи, яйца, куски железа, а один раз даже тостер – клянусь Богом, однажды мы скинули на них старый тостер моей мамаши. И он – бац! – угодил одному из них прямо по башке. Прямо скажем, не самое подходящее место, а им от этого хоть бы хны. Ничего им от этого не сделается. Но что я хочу сказать: все равно так плохо, как сейчас, не было. Даже когда мы метелили этих макаронников, а они нас, это было... мы делали это ради забавы, понимаете? А что творится сейчас?! Вы заходите в лифт, а там сидит тип, свихнувшийся от наркотиков. Он сует вам под нос пистолет и говорит, что вышибет вам мозги, если вы не отдадите ему все деньги. Думаете, я шучу? А что было с доктором Хоскинсом? Точно такая же история. Приходит он домой в три часа ночи. Макса нет, он в сортир отошел. А в лифте этот тип, Бог его знает, как он забрался в дом, наверное, перепрыгнул с соседней крыши – эти чертовы наркоманы скачут по крышам, что твои горные козлы! И он тычет своей пушкой доктору Хоскинсу прямо в нос, прямо вот сюда, чуть ли не в самую ноздрю, и говорит: «Гони сюда все деньги и наркотики, что у тебя в саквояже». Доктор Хоскинс думает: что за черт, погибать здесь из-за каких-то паршивых сорока долларов и пары пузырьков кокаина? Да подавись ты ими! Он отдал ему все, что тот требовал, и знаете, что сделал этот гад? Избил доктора, да так, что его отправили в больницу и наложили семь швов – этот сукин сын раскроил ему лоб рукояткой пистолета. Пистолетом его бил, представляете? Да что же это такое творится, а? Ей-богу, гнусный город, а особенно этот район. Я еще помню времена, когда можно было вернуться домой в три часа ночи, в четыре... да хоть в шесть утра, и никому не было никакого дела до того, во сколько вы идете домой! Вы могли одеться хоть во фрак или в норковую шубу – какое кому было дело, как вы одеты? Да хоть обвешайтесь драгоценностями и нацепите бриллиантовые запонки – вас никто не трогал. А в наше время? Попробуйте прогуляться по улице, как стемнеет, без добермана на поводке. Посмотрим, далеко ли вы уйдете. Эти наркоманы учуют вас за квартал и нападут из подворотни. В нашем доме было уже много ограблений, и все это дело рук наркоманов. Они залезают в дом через чердак, понимаете? Мы чинили замок на чердачной двери раз сто, и все без толку! Что им эти замки? Только починишь – бац! – и снова дверь нараспашку. А бывает, влезают в окна по пожарным лестницам – кто их остановит? Приходишь на работу, и первое, что узнаешь, – обчистили чью-нибудь квартиру! И считайте, что вам крупно повезло, если они не стянули вашу вставную челюсть из стакана. Не знаю, куда катится этот город! Клянусь Богом! Позор, да и только!

– А как насчет мистера Флетчера? – напомнил Клинг.

– Насчет мистера Флетчера? Уважаемый человек, адвокат. Он приходит домой и что видит? Что его жена лежит на полу мертвая, и скорее всего ее убил какой-нибудь псих-наркоман. Разве это жизнь? Кому это нужно, если уже нельзя спокойно войти даже в собственную спальню? Черт знает что такое!

– В котором часу мистер Флетчер приехал сегодня домой? – перебил его Клинг.

– Около половины одиннадцатого, – ответил Фил.

– Вы уверены?

– Абсолютно. Знаете, какая у меня память? В нашем доме в квартире 12 "С" живет миссис Горовиц. У нее нет будильника. А может, и есть, да только она разучилась его заводить после смерти мужа. И каждый вечер она мне звонит, чтобы узнать точное время, и просит передать дневному швейцару, чтобы тот позвонил ей утром во столько-то и разбудил ее. Конечно, здесь не отель, но, если старушка просит оказать ей небольшую любезность, как тут откажешь? К тому же она очень щедра под Рождество, которое, кстати, не за горами. И вот сегодня вечером она звонит и спрашивает: «Фил, скажите, пожалуйста, который час?», я смотрю на часы и говорю: «Десять тридцать, миссис Горовиц», и как раз в этот момент у дома останавливается такси и оттуда выходит мистер Флетчер. Миссис Горовиц попросила передать дневному швейцару, чтобы он разбудил ее в семь тридцать. Я пообещал, что передам, а потом вышел из подъезда, чтобы помочь мистеру Флетчеру внести вещи. Поэтому я точно запомнил, в котором часу он приехал.