— Как поживаете? Я и не заметил, как вы вошли.

— Конечно. Зато я заметила, как вошли вы. Я сидела вон там, в углу. — Сегодня на ней был простого покроя зеленовато-голубой костюм из синтетической ткани: строгие линии были призваны скрыть ее безупречную фигуру, но вместо этого лишь откровенно подчеркивали.

— Не присядете на минутку? — спросил Стенхэм.

— В саду меня ждут друзья, — неуверенно ответила мадам Вейрон. — Мы собирались пить кофе на террасе.

— Все равно — присядьте, — решительно произнес Стенхэм, и она повиновалась.

— Но, правда же, мне нужно идти.

— Кто ваши друзья? — поинтересовался он, испытывая легкий укол зависти: как-никак они просидели с ней за одним столиком весь обед.

— Американская пара и их друг, я встретила их сегодня утром внизу, в суксах. Они остановились на американской авиабазе где-то рядом с Касабланкой. Ну, и пригласили меня пообедать. — Она окинула быстрым взглядом ресторанную залу. — А почему вы в таком одиночестве? Где же мистер Кензи? И тот, другой? Забыла, как его зовут.

— О, мы практически никогда не едим вместе, — сказал Стенхэм, словно извиняясь за то, что оказался в компании англичан. — Вчера был особый случай. Не знаю, где они сейчас.

Стенхэм посмотрел на мадам Вейрон. Изгиб ее скул и лепка рта были совершенны. В этом, и только в этом основной секрет ее красоты, решил он. Ее лицо могло, скорей, послу жить натурой ваятелю, чем художнику. Глаза неяркие, серовато-карие, волосы довольно светлые — не брюнетка, но и не блондинка, — коротко стриженные и уложенные в прическу, которая выглядела слишком беспорядочно, чтобы быть обдуманной, и слишком нарядной и изысканной, чтобы оказаться случайной. Вся она состояла из тех бесчисленных, причудливых, безукоризненной формы завитков, следуя извилистой линии которых взгляд поднимался от губ к вискам. Он видел, что мадам Вейрон чувствует на себе его восхищенный взгляд, и не испытывает при этом неловкости или негодования.

— Рад вас видеть, — сказал он.

— Поверьте, я действительно не могу сейчас составить вам компанию. Мои друзья уже собрались обратно в Касабланку, они такие милые люди…

— А почему бы вам не присоединиться ко мне попозже, когда они уедут? Я буду сидеть в конце террасы за одним из столиков под большой пальмой.

— Дело в том, — ответила мадам Вейрон с сомнением в голосе, — что они предложили подбросить меня в гостиницу на обратном пути. Право, не знаю.

— Вы не забыли, что так или иначе должны встретиться со мной в пять. Помните?

— Конечно, помню, — возмущенно ответила она.

— Если вам нужно вернуться к себе, я могу подвезти вас на такси, но только останьтесь со мной на чашку кофе, когда ваши друзья уедут.

— Ладно, уговорили, — сказала она и, блеснув обворожительной улыбкой, вышла.

С остатком обеда он справился в непривычно быстром для себя темпе; в глубине души он не верил, что она может переменить решение и уехать с друзьями, но, в конце концов, такая возможность существовала и становилась более правдоподобной оттого, что мадам Вейрон сейчас находилась вне пределов его зрения. Но, выйдя из ресторана, он увидел, что она все еще сидит со своими знакомыми, о чем-то говорит, кивая головой. Чтобы миновать террасу, где она сидела, он прошел через бар, спустился в темный коридор, который вел к главному входу, и вышел в тенистый дворик, где в пруду, окруженном высокими банановыми пальмами, плавали золотые рыбки. Оказавшись на другом конце террасы, он сел за столик в дальнем углу, возле стены, почти скрытый большим остроконечным веером пальмовой ветви, колыхавшейся прямо у него перед лицом. Когда американцы отбыли, он собрался было выдержать для приличия паузу — минут пять — и только потом присоединиться к мадам Вейрон. Но она почти сразу же встала и сама подошла к нему.

— Уехали, — объявила она. — Думаю, что и мне пора. Кажется, с гостиницей я все же оплошала. Они сказали, что вчера сняли комнату на двоих без ванной за тысячу двести франков. Я же по-прежнему остаюсь в своей каморке только потому, что приходится экономить каждый грош. Жить в какой-то дыре, которую даже не убирают, и платить за это семьсот франков! Под кроватью у меня с первого дня так и валяется черствый кусок хлеба.

— Семьсот франков! — воскликнул Стенхэм. — Но у меня совершенно замечательная комната всего за восемьсот. Вас бессовестно морочат.

Было бы невероятной удачей, если бы она переехала сюда. Стенхэм решил больше не касаться этой темы, опасаясь, что мадам Вейрон почвствует его нетерпение и передумает.

— По крайней мере, поговорю с хозяином и посмотрю, что они предложат.

— Гостиница почти пустая, и это наводит меня на мысль — скорее, вопрос, который я хотел бы вам задать. Как вышло, что вы ездите одна по Марокко, тем более в этом году?

Она пристально взглянула на него, словно раздумывая, разумно ли заходить в исповедальню, дверцу которой он отворил. Мгновение спустя она, казалось, уже приняла решение, но он вряд ли мог бы сказать, собралась она довериться ему полностью или с оговорками. Но едва вопрос о доверии всплыл в его мыслях, как он тут же перенесся в душные покои прошлого, где подозрительность вменялась в обязанность, а доверие окружающим было предметом ежеминутных сомнений.

— Тем более в этом, — подхватила она. — Вот вам и ответ. Мне всегда страстно хотелось повидать Марокко, и у меня было ужасное предчувствие, что либо я поеду прямо сейчас, либо не выберусь никогда,

— Почему? — Стенхэму казалось, что он понимает ее, но хотелось знать наверняка.

— Но, боже мой, вы только откройте газеты! — воскликнула она. — Не надо быть семи пядей во лбу, чтобы понять, что происходит. — Теперь Стенхэм был почти уверен, что она угадала его мысль, и решил занять оборонительную позицию. — Здесь давно уже потихоньку идет война. От этого места камня на камне не останется, если все и дальше будет продолжаться таким же образом. — (И все же трудно сохранять хорошую мину при плохой игре, подумал он.) — Похоже, все и пойдет таким чередом, потому что французы не намерены сдаваться, да и арабы — тоже, просто потому, что не могут. Их загнали в угол.

— Я уж было решил, что вы ждете новой мировой войны, — солгал Стенхэм.

— Это меня меньше всего беспокоит. Когда это начнется, ничего не поделаешь. Нельзя же бродить, как лунатик, думая только о Судном Дне. Это просто глупо. У каждого в своей жизни уже был свой Судный День и еще предстоит. В этом смысле ничего не меняется.

Маленький официант-алжирец, когда-то работавший помощником бармена, подошел к ним.

— Vous prenez quelque chose, Monsieur Stenhamme?[94] — спросил он.

— Что вам заказать? Кофе? — обратился Стенхэм к мадам Вейрон.

Она пожала плечами.

— Да, пожалуй. Хотя после кофе я весь день буду дерганая, но это не важно.

— Или выпейте что-нибудь.

— Куантро, шартрез, мятный ликер, крем де какао, гран марнье, виски, бенедиктин, арманьяк, джин, банания, Кюрасао, — певучей скороговоркой произнес официант.

— Да остановите же его! — почти закричала мадам Вейрон. — Сейчас он предложит еще пльзенского пива. Кажется, вы упомянули о кофе. На нем и остановимся.

— Deux cafés[95].

Мадам Вейрон закурила сигарету.

— До замужества я какое-то время работала в Париже, в Юнеско. Так, вроде секретарши, ничего серьезного. Но я ко всему приглядывалась и стала многим интересоваться. Не скажу, чтобы меня так уж заворожила политика, но теперь я знаю, что она действительно существует.

(Еще один осторожный намек на то, что происходит, подумал он.)

— А до этого что вас интересовало?

Она рассмеялась.

— Боюсь, очень немногое. Танцы, свидания, художественная школа, даже драматический кружок.

Она помолчала. Терраса полностью обезлюдела, было слышно только прерывистое воробьиное чириканье, долетавшее из нижнего сада, и бойкое щелканье пишущей машинки в конторке портье на другом конце террасы.