От этой реплики я инстинктивно втягиваю живот и опускаю руку в карман, нащупывая двадцатидолларовую банкноту, которую прихватила на всякий пожарный. Вытаскиваю смятую бумажку, чтобы Фрэнк видел: я не халявщица, я готова платить за обоих.

— Тринадцать пятьдесят, — объявляет девчонка.

Фрэнк сует ей свою двадцатку со словами:

— С этим я справлюсь.

Как-то странно он себя ведет, отстраненно, и меня это пугает. Заплатить-то он заплатил, но совершенно ясно, что ему жалко своих денег. А как же — «я изголодался по Лейле»?

В «Пайни-Лодж-шале» мы приезжаем за полночь. От центральной части с огромными окнами на фасаде, крыльями расходятся номера мотеля. Мы вываливаемся из машины, как Чич и Чонг[45]. Холодно и тихо, снег падает большими пушистыми хлопьями.

Мы перетаскиваем лыжи, ботинки и сумки из багажника в мотель. Земля уже припорошена снегом, и я поддаю его своими походными башмаками.

— Хороший завтра будет снег, — говорю я.

— Скорей бы на лыжи, — соглашается Фрэнк.

Мне вдруг стало легко-легко. Как это мило он сказал: «Скорей бы». Я представила себе румяного радостного маленького мальчика, которого мама укутала с ног до головы, он провел в снегу целый день и даже не заметил, что устал и замерз… Это самый приятный наш диалог с начала поездки. Грозовая туча, собравшаяся над «джеттой», потихоньку рассеивается.

Когда мы у себя в номере готовимся лечь в постель, меня беспокоит только одно. На мне кружевное белье, которое я купила лет пять назад в «Секрете Виктории» и ни разу не надевала. Всю поездку оно натирало мне пах. Впрочем, уж из-за этого мучиться осталось недолго. Я разливаю мерло по мотельным пластиковым стаканчикам.

Фрэнк расстегивает мой пуховик и, пристально глядя на меня, осторожно стягивает с меня свитер. В его действиях есть что-то странно театральное. Мол, соблазняя тебя, я должен выглядеть именно так. Но ничего. Он просто прелесть… Ему так хочется скорее покататься на лыжах.

Фрэнк укладывает меня на кровать, целует в шею и, не обращая внимания на кружевное белье, оказывается у моих ног. Волосы у него растрепались, на губах порочная улыбка.

Боже, неужели он собирается сосать мои пальцы?

Ноги у меня никогда не потели, но значит ли это, что и сейчас они пахнут нормально? Остается только надеяться. Все в порядке. Возьми себя в руки. Сосать пальцы — это смело, сосать пальцы — это сексуально. Ради бога, Лейла, тут нет ничего такого…

Фрэнк гладит мой большой палец, как будто разогревает обед, потом облизывает, словно леденец, берет его в рот и сосет, втягивая щеки, постепенно засасывая все глубже. Совсем как поросенок.

Я лежу голая на синтетическом покрывале, вся в мурашках от холода. Фрэнк, обсасывающий пальцы моих ног, выглядит идиотски. Хуже всего — я не могу поверить, что он получает удовольствие. Выбросить бы все мысли из головы, да поскорее. Но, как и в прошлый раз, я чувствую себя неловко, особенно когда Фрэнк достает наручники и говорит:

— Ты плохо себя вела?

Я смеюсь, надеясь, что Фрэнк не видит выражения моих глаз.

— О да, — как можно убедительнее отвечаю я, — очень плохо.

— Ну, тогда давай руки за спину.

Не рановато ли для наручников? Разве такие вещи не обсуждают заранее?

— Это из-за дисков? — Я пытаюсь шутить, чтобы снять неловкость. Меньше всего на свете мне хочется показать ему, что я этим никогда не занималась. Пусть он считает меня опытной, видавшей виды женщиной.

Но Фрэнк не смеется. Его глаза остекленели, он где-то в своем собственном мирке.

Я стою на четвереньках, стараясь не угодить носом в паршивую акварель на стене, с изображением лесной лощины. Руки за спиной скованы наручниками. Я не чувствую себя опытной, видавшей виды женщиной. Я чувствую себя глупо и неудобно, но Фрэнк уже возбужден, приходится делать вид, что я тоже.

Если Фрэнк и замечает, что мне не так весело, как ему, то он этого не показывает. Он крутит меня, приподнимает, кладет на бок, наклоняет вперед и назад, поднимает мне ноги, поддерживает за задницу. Я утыкаюсь лицом в подушку.

Через четверть часа я уже чувствую себя надувной куклой, которую используют по назначению. Пытаюсь придумать хоть что-нибудь, что поможет получить маломальское удовольствие, но фантазия отказывает напрочь. Вероятно, дело в скрытой фригидности, которая выбрала столь неподходящий момент, чтобы проявить себя. Я впадаю в оцепенение и жду, когда он кончит.

Тугие наручники оставили у меня на запястьях глубокие красные следы. Фрэнк — сама внимательность: целует и нежно растирает отметины:

— Больно?

Не больно, но почему-то хочется плакать. Не то чтобы я испугалась. Скорее, мне неловко. Мой психиатр, фанатичный последователь Фрейда, как-то рассказывал мне об одном пациенте, который считал себя садистом и якобы мог по одному взгляду на девушку определить, «наказывали» ее когда-нибудь и понравилось ли ей это.

Мне совсем не понравилось. На самом деле я хочу обычной любви, как любая другая женщина на планете. Я хочу, чтобы мужчины стояли передо мной на коленях с голубыми коробочками от «Тиффани» в руках. Так что же я делаю в этом паршивом отеле с Фрэнком, который надевает на меня наручники?

«Наверно, что-то тебе в этом нравится», — сказал бы мой психиатр, вынув изо рта не зажженную трубку (он пытался бросить курить).

Окажись на моем месте другая девчонка, я посоветовала бы ей просто встать и уйти и никогда об этом не жалеть. Но когда это происходит не с кем-то, а с тобой, все гораздо сложнее. Поведение Фрэнка можно объяснить несколькими причинами:

а) он парень слабый, неуверенный в себе, и, связав женщину, он чувствует себя — пусть всего на минуту — хозяином (вызывает жалость, сентиментальную нежность);

б) он плевать на меня хотел, ему нечего терять (оскорбительно);

в) я ему симпатична и он думает, что наручники мне в кайф (мечтательность ненаказуема);

г) с моей личностью это совершенно никак не связано, на моем месте могла оказаться любая другая (тяжелый удар);

д) все это одна большая шутка — ха! Ха!

Спала отвратительно. Едва продрав утром глаза, немедленно засыпала в кофеварку «Максвелл Хаус», потом откупорила мерло и сделала большой глоток прямо из бутылки. Фрэнк на кровати в позе восточного паши наслаждается сигаретой.

Сама знаю, мы с ним — два жалких идиота, но в тот момент мне кажется, что выглядим мы круто, как в кино.

Мерло на самом деле — этап моей подготовки к лыжным состязаниям. Кое-кто считает, что к спиртному прибегают от трусости, но, по-моему, иногда совсем не помешает хлебнуть для храбрости. Сегодня я намерена на спусках заткнуть Фрэнка за пояс и слегка нервничаю. Фрэнк же выглядит совершенно невозмутимо.

Наврав, что иду в вестибюль за картами и информацией, я выскакиваю в коридор, пропахший табачным дымом, и как угорелая несусь по ковру в поисках ванной.

Когда через двадцать минут я возвращаюсь в номер, Фрэнк смотрит мультики, устроившись на краю кровати. Одет он черт знает во что: мешковатые солдатские штаны, хлопчатобумажная водолазка и джинсовая куртка.

— Нашла? — спрашивает он.

— Что нашла? — откликаюсь я.

— Карты.

— Ах да, карты. Нет, у них не было. — И, чтобы разрядить обстановку: — А ты не замерзнешь?

— Не-а, — тянет Фрэнк, не отводя глаз от телевизора и рассеянно почесывая щетину.

Такое наплевательское отношение к одежде до добра не доведет, это точно. Каждый истинный любитель природы знает, что нужно всегда быть готовым к худшему. На открытом воздухе быстро избавляешься от иллюзий, что кататься в джинсах или армейских штанах — стильно, что хлопок — модная ткань. Слои и слои одежды! Много слоев из материалов, природе не известных. Если вы заблудитесь в горах, они оградят вас от холодной сырости, спасут от медленной (хотя, как я слышала, не такой уж неприятной) смерти.

Не без самодовольства я приступаю к процедуре облачения. Поверх теплого нижнего белья надеваю кучу одежек из синтетики и наконец натягиваю толстые лыжные штаны с дополнительной защитой на заду и на коленях («Гортекс», моя гордость), куртку с карманами на молнии и вязаный ободок вместо шапки.