— Простите, но не совсем понятно, почему вы считаете, что мне суждено быть рабом, а не властелином cвoero ремесла?

— Через искусство, друг мой, многие желания имеют власть свою утвердить и гордыню прославить. Но не своими стараниями, а трудом артиста. Потому не вам суждено быть владыкою творчества, а вельможным особам, чьи вкусы вам услаждать доведется. Сие легко приемлют люди посредственные. — Махаев взглянул на натуру через оптический прибор, сделал в рисунке небольшую поправку, после чего оставил работу. Он встал, придерживаясь двумя руками за поясницу, потянул спину, размял икры ног, сладко покряхтел. Споласкивая руки в Неве, испачканные грифелем и мелками, он продолжал говорить: — Если человеку талант дан необыкновенный, то через него часто равные страдания случаются. Даровитый не столько уму, сколько страстной душе подчиняется.

— Но разве же это плохо? — заметил Баженов. Ему было непонятно, почему эта тема так взволновала Махаева, что он ударился в нравоучительную философию. — Вы же сами сказали, что творения, в кои вложена душа художника, — бессмертны.

Махаев сурово взглянул на своего собеседника, но ничего не ответил и принялся складывать инструменты в ларец. Захлопнув крышку, он нехотя произнес:

— Ничего плохого в том нет… Только влиятельные господа, сударь, особливо те, кто в политике поспешествуют, не токмо об искусстве рассуждать любят, но и почитают долгом судьбы художества определять, а вкусы и капризы другим навязывать. Ладно… И хватит об этом! — Махаев сорвал с себя рабочий фартук. — Стремиться усмотреть в политике теплоту да уют — дело напрасное. Но не замечать в великих творениях душу художника — сие неблагодарно, молодой человек, — все более распаляясь, говорил Махаев. — Ибо господь бог наделил сограждан отечества нашего талантом щедрым, душою бескорыстной. А коли есть это в человеке, то есть и в делах его.

Баженов стоял перед малознакомым ему человеком, не зная, что ответить. Тема спора, которого он не ожидал, и причины переживаний Махаева были для него непонятны.

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

В ПАРИЖЕ

Сентябрь. Год — одна тысяча семьсот шестидесятый.

Дорога утомила обоих. Ехали молча. Разговаривать не хотелось. Каждый был занят своими мыслями. Лосенко изредка открывал глаза, затем снова погружался в полудремотное состояние. Баженов, напротив, суетился, часто доставал тетрадь, что-то записывал, пристально, даже нервно, вглядывался в даль, словно пытаясь тем самым приблизить долгожданную минуту свидания с Парижем.

Лошади припустили галопом. Экипаж бросало из стороны в сторону.

Российский посланник в Париже граф П. Г. Чернышев принял пенсионеров Петербургской академии весьма сдержанно. О целях приезда Баженова и Лосенко он знал из письменного сообщения, в котором давалась лестная оценка их поведению и особливым склонностям к искусству. Но Чернышев, хорошо знавший коварные нравы Парижа, решил не обольщаться. Эта столица любила одаренных людей, охотно заключала их в свои объятия, щедро раздаривала знания, легко принимала в круг избранных людей разных сословий, но с такой же легкостью сворачивала шеи легковерным, поддавшимся на соблазны.

Расхаживая по роскошному кабинету, граф присматривался к молодым людям. Оба подтянутые, стройные, аккуратные. У Баженова мягкие черты лица, приятный цвет кожи, добрый взгляд, обходительные манеры, благозвучный тембр голоса.

Лосенко несколько иной: черты лица погрубее, густые брови, слегка припухшие веки, крупные глаза, волевой нос, смуглая кожа, короткая шея, сильные плечи, речь неторопливая, весомая.

«Сумеют ли эти птенцы России устоять перед соблазнами? — размышлял Петр Григорьевич Чернышев. — Не втянет ли их в свое болото одно из парижских обществ, кои просвещают умы, но отнимают множество душевных сил и разрушают надежды?»

Эти и другие опасения Чернышев высказал в пятиминутной нравоучительной беседе.

— Сие может пробудить в вас ненужные прихоти, — сказал он в заключение. — А через это будет вам вред в учебе и к исполнению долга своего перед отечеством нашим и всемилостивейшей государыней.

Но опасения графа были напрасны. Петербургская академия художеств назначила своим пенсионерам на содержание по 350 рублей в год. На 50–60 франков в месяц в Париже не очень-то разгуляешься. По этой же причине Баженов и Лосенко были вынуждены снять довольно скромное помещение на задворках Парижа, в дешевом квартале. Квартира находилась на третьем этаже старого дома. В подъезде сыро, невзрачно. Ступеньки скользкие, сильно стертые. В первый же день Баженов больно растянулся на них и, вполне возможно, скатился бы вниз, не окажись рядом Лосенко. Это послужило для обоих уроком, и впредь при подъемах и спусках они были более осторожны.

Входная дверь открывалась со скрипом, но хуже всего то, что она была плохо подогнана. Квартиранты особенно «оценили» это обстоятельство зимой, когда в щели немилосердно дуло. Жилье состояло из двух комнат: одна — совсем крохотная, другая — довольно просторная, но не очень уютная, с облупившейся штукатуркой, грязными потеками. Достоинство этой комнаты заключалось в том, что большие окна, выходившие на южную сторону, пропускали много света. Был еще огромный стеллаж, почти пополам разделявший комнату. Верхние полки широкие, вроде антресолей, на них можно взбираться по лестнице. Новые жильцы решили отвести эту комнату под мастерскую, рабочий кабинет, гостиную. Деревянная конструкция позволила применить фантазию. Стены украсили собственными рисунками, сделанными по дороге в Париж. Почетное место заняла скрипка. Ее привез из России Антон Лосенко. В свои юношеские годы он состоял на службе в придворной капелле. Там он и научился владеть инструментом. Играл он редко, под настроение, но со скрипкой почти никогда не расставался, всюду возил ее с собой, как и любимую кисть для акварелей.

На следующий день Баженов представился прославленному ученику Сервандони и Блонделя, живописцу и королевскому архитектору Шарлю де Вальи. Он показал своему будущему учителю несколько эскизов, учебных проектов, поделился своими архитектурными планами. Аккуратно выполненные работы, богатая фантазия и начитанность молодого человека произвели на де Вальи неплохое впечатление. Однако он счел необходимым проэкзаменовать Баженова по многим наукам. Это, впрочем, не было лишним, так как обнаружилось, что у Василия есть некоторые пробелы в знаниях математики. А этого де Вальи простить не мог. Он считал, что математика — фундамент архитектурной науки, который важнее любого вдохновения, интуитивного чувства ритма и неудержной фантазии.

— Прекрасное всегда спокойно и величаво, — говорил учитель. — Древние никогда не стремились воздействовать на чувства. Ибо всякое насилие над чувствами есть неуважение к человеку. Вы спросите: чем же пленяют наше воображение и будоражат чувства строения древних? Математика, друг мой, во всем повинны математика и геометрия. Заметьте, что красота всадника не в лихости движения, а в тренированности тела. Экзертиции и формулы — вот чем надлежит вам заниматься.

Отрицать значение математики Баженов не собирался, но в словах де Вальи было что-то такое, с чем хотелось не согласиться. С чем? Баженов не знал. Это опять же только смутное чувство, а не осознанная мысль. В то же время Баженову понравились убежденность нового учителя, справедливая строгость и отсутствие того снобизма, коим грешили многие парижские вельможи. Де Вальи тепло отзывался о своих учителях, восторженно рассказывал о творчестве Клода Перро — создателя великолепного фасада Лувра, о Мансаре и Ленотре — талантливых авторах Версальского дворца. Однако он считал, что эпоха неоправданно помпезного зодчества миновала, что античная архитектура более современна, что скупая и даже подчас грубая, но величественная в своей простоте греко-римская культура более разумна, чем жеманное барокко, захватившее во Франции первенство. Де Вальи — в числе тех, кто вступил в борьбу за классицизм — новое направление в искусстве. Этому в немалой степени способствовали археологические работы в Геркулануме, на юге Италии, а также раскопки Помпеи, погребенной при извержении Везувия. Угасшая культура потрясла весь цивилизованный мир. Многие архитекторы по достоинству оценили гениальность своих коллег-предков и нашли в себе мужество признать нелепость и ненужность увлечения роскошным украшательством.