Сильвия положила трубку, засмеялась. Приятные новости всегда приятно слышать. Она вытряхнула из чемодана все вещи, но ее купальная шапочка, видно, осталась в Риме. Сильвия распустила пружинистые вьющиеся волосы, и голова ее оказалась точно в просторном капюшоне. Один из полиэтиленовых мешочков, в которых Стюарт принес еду, заменил ей в конце концов купальную шапочку.
Высокий колпак усиливал ее сходство с женщинами Иеронима Босха. Гарри первый это заметил. Сильвия тогда рассердилась и заявила, что у женщин Босха выпяченные животы, а у нее — нет.
Развод Гарри обещал поставить точку в длинной истории их трудной любви. Она началась еще в детстве, а когда они подросли и поняли, что им хочется быть вместе, оказалось, что их желание неосуществимо.
Стоя под душем, Сильвия задумалась, почему Грета так заботится о ее встрече с Гарри, хотя прежде всячески стремилась их развести. Ответ, напрашивающийся сам собой, — наследство, упомянутое Стюартом, — она немедленно отвергла, не только из опасения оказаться несправедливой к Грете, но и потому, что не хотела задумываться о возможностях, которые она за многие годы приучила себя не принимать в расчет.
Сильвия уехала из Сиднея во время массовой эмиграции молодежи в пятидесятые годы. Несколько лет она путешествовала по Европе с рюкзаком, а потом вышла замуж за одного из своих спутников, Джеффри Фоли. К этому времени большинство их друзей уже устроились на работу в Лондоне. Джеффри вернулся к своей работе в рекламном агентстве, где Сильвия получила работу машинистки. Она опубликовала несколько путевых очерков и надеялась, что вскоре ей представится возможность самой составлять рекламные объявления.
Но Сильвия так и не смогла приспособиться к однообразной, строго размеренной жизни. Она предпочла изредка работать гидом и знакомить туристов с Лондоном, а в свободное время заниматься историей и изучать языки. В один прекрасный день она принесла домой пачку расписаний и объявила, что собирается в Испанию. Ее глаза блестели, щеки пылали, как в первые дни их любви. Джеффри взял отпуск и поехал с ней, но безуспешные попытки вернуться к прежней беззаботной жизни лишь сделали его угрюмым и раздражительным, а в Лондоне угрюмой и раздражительной стала Сильвия. Они словно попали в разные временные потоки. Джеффри все больше и больше привлекала домашняя жизнь. Сильвии все больше и больше хотелось бродить по свету, и ожесточенные споры с Джеффри оканчивались теперь не пылкими объятиями, как прежде, а длительным молчанием и вялыми случайными попытками восстановить мир. Джеффри помнил, какой уступчивой была влюбленная Сильвия, и, ежеминутно наталкиваясь на ее противодействие, удовлетворился самым простым объяснением.
— Ты глубоко заблуждаешься, — возмущалась Сильвия. — Я просто считаю безумием тратить жизнь на приобретение вещей, без которых вполне можно обойтись.
Джеффри не слушал ее.
— Бегать с места на место без гроша в кармане, больше тебе ничего не нужно.
— Нет! Такая жизнь нисколько меня не привлекает. Но возможен компромисс. Я об этом много думала. Я знаю, что нельзя быть совершенно свободной. Но относительно свободной можно. Для этого достаточно примириться с бедностью. Конечно, я не хочу жить, как живут в Калабрии, но бедность по стандартам нашего общества меня вполне устраивает. Нужно смотреть жизни в глаза. Нужно уметь провести границу.
— Где для тебя проходит граница?
— Я не согласна жить с гнилыми зубами и пользоваться ненадежными противозачаточными средствами.
Оставаясь серьезной, Сильвия попыталась развеселить Джеффри, но он угрюмо промолчал. Кровь бросилась ей в лицо.
— Неужели я должна переделать самое себя? — крикнула она.
— Один из нас должен.
В Италию, первую европейскую страну, которую Сильвия увидела, она возвращалась из года в год. Она жила в Риме, когда Джеффри Фоли с ней развелся. Сильвия не ожидала, что ей будет так больно оборвать связывавшую их нить и лишиться постоянного пристанища — дома. Но не сделала ничего, чтобы изменить ход событий. Индустрия туризма процветала; три года Сильвия колесила по Италии, работая гидом. Потом ее вновь начали манить страны, где она не успела побывать. Еще несколько лет она бродила по свету и вновь возвращалась в Италию, но в конце концов составила некое приемлемое для себя расписание, и с тех пор ее жизнь вошла в колею. Весну и лето она проводила в Лондоне где давала уроки итальянского языка и, соблюдая жестокую экономию, откладывала деньги, а в октябре или ноябре, когда туристы покидали Европу, отправлялась в очередное путешествие. Она не считала, что нашла идеальное решение, но не могла придумать ничего лучше. Иногда она путешествовала со знакомыми, иногда с возлюбленным, в последние годы все чаще одна. Сильвии было уже сильно за тридцать, и те из ее друзей, кто успел устроить свою жизнь и добиться процветания, особенно Ричард и Джэнет Холиоук, начали беспокоиться о ее судьбе. Вначале считалось, что Сильвия собирает материал для книги «Британцы путешествуют по Европе», но время шло, и хотя ящик из-под чая был уже основательно набит дневниками, картами и фотографиями, Сильвия все еще не написала ни строчки, поэтому Джэнет и Ричард посоветовали Сильвии более серьезно заняться преподаванием. К их удивлению, Сильвия ответила, что давно мечтает начать оседлую жизнь, лучше всего в Риме, где хотела бы преподавать языки и писать книги. Однако прошло еще несколько лет, и все оставалось по-прежнему: Сильвия зарабатывала на жизнь уроками, а если уроков не было, уезжала куда-нибудь с очередной группой туристов в качестве гида. Дважды она сопровождала семью американцев, однажды весной с двумя сестрами из Канады объездила Шотландию и Ирландию, где сестры искали следы своих предков.
Перед каждым путешествием Сильвия испытывала необычайный прилив душевных сил, каждое путешествие было для нее личной победой. С тех пор как путешествия вошли в распорядок ее жизни, Сильвия стала скорее любителем, чем первооткрывателем старины: она все чаще возвращалась в места, где уже бывала, все реже искала новые красоты и, чтобы не видеть, как грубые современные здания уродуют знакомый вид, зашла в конце концов так далеко, что ездила только в города, где не произошло больших перемен или где перемены не лишили город его привычного лица, как, например, в Риме. Сильвия заметила, что многие ее старые друзья живут в Лондоне по тем же законам: цепляются изо всех сил за привычные районы или за соседние, сохранившие тот же приятный колорит, и, переходя из одного района в другой, стараются не видеть новшеств, оскорбляющих их глаза. Сильвия понимала, что привередливость ее друзей сродни ее собственной. Но привередливость сулила в будущем немало ограничений и потерь, и это огорчало Сильвию. Она пыталась смириться с переменами, время от времени ей это удавалось. Когда она оказывалась в каком-нибудь маленьком аэропорту, где, как она помнила, на небольшой асфальтированной площадке всегда гулял ветер, и вдруг попадала в тоннель из стекла и бетона, наполненный тепловатым кондиционированным воздухом, она признавалась себе, что прежняя асфальтированная площадка тоже казалась когда-то заплатой на сельском пейзаже и тоже вызывала щемящее чувство. Сильвия принуждала себя не замечать пластиковых столов и стульев в уличных кафе, и когда вместо любимого дома ее взгляд упирался в фасад небоскреба из сверкающего стекла, она старалась оценить его, сравнивая с другими небоскребами, как ей советовали знакомые архитекторы. Иногда ее старания увенчивались успехом, иногда она лицемерила.
С помощью таких уловок Сильвия ухитрялась чередовать работу и путешествия вплоть до тридцати восьми лет, когда настало более суровое время и полгода работы обеспечили ей всего три месяца свободы. Подчинившись необходимости, она вернулась в Лондон, где ее ждало письмо из Канады. Одна из сестер, которых она возила по Шотландии и Ирландии, умерла и оставила ей восемь тысяч канадских долларов «в знак благодарности за самое радостное путешествие в жизни».